На букву "М" - Елена Лабрус
Нет, если честно, она и вообще не шла. Ну не могу я, не умею озвучивать свои мысли вслух. Это просто акт какого-то эксгибиционизма — вот так вываливать прилюдно свои мысли как гениталии. Я и мой текст — это всегда настолько интимная близость, что любой третий точно лишний. Но выбора у меня не было.
Нет, можно, конечно, лечь и плевать в потолок два месяца вынужденного бездействия. Можно, вот только нельзя. Нельзя, потому что никто не обещал мне, а меньше всего лечащий врач, что точно по графику, как заканчивается, например, турпоездка, я приземлюсь в аэропорту города Здоровье. И здравствуй, моё любимое зрение! Я вернусь в отчий дом ежедневной занятости. Отмокну в ванне с надёжными перспективами. Смахну пыль с вдохновения. Разбужу отдохнувшую музу. И… за работу!
Никто.
Не хотелось об этом думать, но ведь я могу ослепнуть и насовсем. И с этим придётся жить. Жить и бороться. Потому что сдаваться я не собирался. Сдамся я тогда, когда бессмысленно будет любое сопротивление. Когда выжатый высохший мой мозг больше не сможет облекать мысли в слова. А пока я пишу — я существую.
И прискорбнее всего, что именно сейчас, когда меня и пустой лист разделяла кромешная темнота, на бумагу рвались слова. Скреблись, царапались, кусались, сбивались в истории вопреки всему. И теснились, толкались, наступали друг другу на пятки в голове как в загоне. Не будь они выпущены, освобождены, выгуляны прямо сейчас, ведь задохнутся и сгинут. И навсегда отравят смрадом гниющей плоти когда-то живого дышащего слова захламлённый сарай, в котором и так полно всякого сора: банальностей, клише, штампов, глупостей, пафоса, драматизма, фальши, страха не оправдать читательских ожиданий, редакторских ограничений, собственных табу.
Я должен во что бы то ни стало преодолеть этот барьер. Научиться говорить. Научиться воспринимать свой текст на слух.
Работать. Я должен работать. Работать, чтобы не сойти с ума. Пахать, чтобы так остро не ощущать свою никчёмность. Въёбывать, как раб на галерах, чтобы не думать ни о будущем, ни о настоящем. Только о книге. И в конце концов, зарабатывать, а то на старых дрожжах, переводах, довыпусках и переизданиях долго не протяну. Я же не классик.
Это, кстати, Герасим, подал мне идею нанять секретаря. Он же разместил объявление с домашним телефоном. Зина принимала звонки. Я лично выслушивал кандидаток.
Первые дни это походило на забавную игру: по голосу, манере речи, шорохам, вздохам, покашливаниям угадывать возраст, образование, рост, вес, цвет волос. Но, как и всё остальное, быстро наскучило. Утомляло. Злило бесполезностью. Потому что определяющими в принятии решения стали не скорость набора текста, не грамотность, которую я в принципе проверить не мог, возраст или размер груди. А искра. Щелчок.
Я вдруг обнаружил в себе некий абсолютный вкус, хотя медведь мне на ухо наступил ещё в детстве и вкусом я обладал отвратительным. Он и не нужен мне музыкальный или эстетически безупречный. Скорее это нечто на стыке интуиции и вкусовщины: мне нравилось или мне не нравилось. И всё. Я хочу слышать, вдыхать, впитывать нёбом послевкусие общения с этим человеком и возвращать его снова и снова. Или хочу прополоскать рот, вымыть руки и забыть про него.
И я ждал щелчок. Но чаще находил неприязнь.
Хотя приходили девочки и совсем юные, мой внутренний камертон браковал всех.
А эту, опоздавшую, я ведь заранее решил выгнать. Я такого неуважения не терплю: она опоздала на сорок минут. Сорок, Карл! Она кем себя возомнила? Дженифер Лопес? И ни «извините» вам, и «вот блин» вместо здрасьте. Юная наглая девица. Наверняка блондинка, решил я. Симпатичная, сисястая, размалёванная. Эти всегда беспардоннее остальных. Я ждал лишь удобного момента чтобы её уесть и с треском выгнать.
А оно не то, чтобы щёлкнуло, но вдруг тоненько завибрировало в унисон с ветреностью её духов, изломом голоса, дрожанием интонаций. И я, неожиданно для себя, её оставил.
И теперь мучительно прислушивался к её дыханию, нет, пыхтению старательного ученика, корпевшего над домашним заданием, к стаккато клавиш под её пальцами и думал: какая она?
Глава 25. ВП
Нет, я думал похожа ли она на ту, чей чёткий профиль истончало время. Стирало черты. Рассеивало, сдувало сотканное из запахов и замираний сердца видение. Излечивало одышку, что она вызывала. Чужая. Замужняя. Из другой стихии. Блеснувшая как русалка в свете закатного солнца, ослепившая и оставившая меня медленно издыхать на песке.
— Как же идёт улыбка его мужественному обветренному лицу, — я едва заметно вздрогнул от голоса, что вывел меня из задумчивости и, качнув головой, прислушался. — Как же идёт улыбка его мужественному обветренному лицу, — повторила она с лёгкой хрипотцой от волнения. — Как же идёт ряса этому невероятно красивому мужчине, — дочитала, кашлянула. — Мне кажется, здесь пропущено «не». Как же НЕ идёт ряса этому невероятно красивому мужчине.
— Зачем ты перечитываешь первую главу? — удивился я.
— Как я могу добавлять текст дальше, если не буду понимать о чём идёт речь? — удивилась она. — Так что на счёт «не»? Ей ведь не нравится, что он священник?
— Возможно, — качнул я головой неопределённо, но меня вдруг словно включили. Как же на самом деле не хватало этого отрицания. Этого внутреннего протеста, этого… — Постой-ка, а что она говорит дальше?
— «Вы сказали Бельри? — удивилась она», — прочитала девушка. — А дальше здесь на латыни? — и я хотел ответить «нет», это скорее подражание французскому, но она и сама невольно добавила грассирующую «эр». — Антре бельри. Антре пас амаро пас кадо.
— Бойся искушения. Искушения! — подался я вперёд. — Вычёркивай к чертям, что там было до этого. Пиши: бойся слов любви, сказанных под влиянием его, — откинулся я к спинке кресла с таким чувством, что впору было закурить.
Ну конечно! Искушение! А девчонка молодец, чёрт побери! Я увидел всё, разом, словно вспыхнуло. И свою новую героиню. С изломом лебяжьей шеи. Талией, от размеров которой приходят в замешательство королевские портнихи: нет ли ошибки в записях мерок. С покалеченной рукой. Почему рукой? Да кто ж его знает, почему эта рука, испуганно прикрывающая обнажённую девичью грудь, сейчас предстала предо мной в перчатке. И этот голос, слегка картавящий «р», так ей шёл. Этот живой, настоящий голос к тем плотненьким округлым налитым грудкам, о которых я и думать боялся, чтобы не ходить с постоянно опухшим набалдашником в штанах.
Трудно сказать, сколько мы работали. Сколько раз я подскакивал и хватался руками за стол, но боялся его отпустить. Нет уж,
