Оливия Уэдсли - Игра с огнем
Ее пение открыло Сенте новый мир. Оно возбудило в ней умение чувствовать и переживать. В тот день она перестала быть ребенком.
Когда Сента опять ушла играть в теннис, Фернанда сказала Максу:
— Сента — прелестная, чуткая девушка, что редко теперь бывает. В ней есть уменье привлекать к себе людей. Конечно, оно со временем еще усилится.
— Она, кажется, ужасно молода.
— Ровно восемнадцать. Типичная английская девушка этого возраста. Такая смешная, забавная. Когда она ехала в Рильт, то есть в пансион, Гизль был с ней в одном купе от Флешинга до Амстердама. Там он должен был только взять свои вещи, прежде чем отправиться в Копенгаген. Конечно, в Амстердаме он обедал с Бертой де Хилл (о, милый мой, с этим все покончено!). Берта рассказала мне, что Гизль восторженно вспоминал какую-то молоденькую англичанку. Он говорил о ней с разными подробностями, и было забавно слушать. Ты ведь представляешь себе, как он развивал свое сравнение «тип барышни с борзой» — прелестные руки и ноги, узкие и длинные, задумчивые, но живые голубые глаза… Он рассказывал, как Сента хотела улыбнуться, но постеснялась.
— Так ли это? — лениво спросил Макс, — не думаю.
— Я тоже другого мнения, но, вероятно, когда Гизль рассказывал, это звучало очень смешно. Короче говоря, он был очень заинтригован «прелестной англичанкой», и Берта это чувствовала даже тогда, когда они после обеда поехали кататься.
— Гизль был здесь? — спросил Макс.
— Нет. Мне кажется, что Сента влюбилась бы в него, если бы он сюда приехал. По некоторым необъяснимым причинам очень молодые девушки считают всех русских чрезвычайно романтичными, тогда как…
Макс перебил:
— Гизль — хороший малый.
Сента закончила сет и возвращалась к ним. Она смеялась чему-то, что рассказывал ей Фриц. Вандорнену было приятно, когда Фернанда пошла навстречу Сенте и, взяв ее под руку, спросила:
— Останетесь обедать?
После обеда все пошли в большой зал, так как Фернанда обещала спеть.
Макс сидел в глубине комнаты на старинном кресле ампир.
Она пела «Посвящение». Страсть, вложенная ею в эту вещь, обвевала сердце нежной лаской. У нее был необычайно проникновенный голос всепокоряющего, трогающего до глубины души тембра. Макс поймал себя на том, что он все время глядел на Сенту… Он почти мог «видеть» впечатление, производимое на нее пением Фернанды… Оно проглядывало в ее очарованном взгляде.
Он вдруг почувствовал себя таким старым… Семнадцать, восемнадцать — эти годы уже тринадцать лет лежали позади него. И он горько об этом пожалел. Молодость и страсть юных лет — такие сильные, такие необъяснимые!
Макс задумчиво глядел на свою руку, лежавшую на колене… Черт побери!.. Он здорово запутался… Лили такая несносная… все так осложнилось… Все, что раньше было только веселым наслаждением, теперь — тяжелое ярмо…
Будь он свободен — но, нет! Цепи, накладываемые человеком на самого себя, тяжелей тех обязательств, тех приличий, в отношении которых вы ими связаны. Можно освободиться от этих цепей, но никогда нельзя сбросить узы, которые вначале кажутся такими сладкими, легкими, а впоследствии становятся тяжелее железа, тяжелее свинца. Если он женится, то до некоторой степени будет свободным — во всяком случае от Лили. Конечно, с годами он женится.
Макс спрашивал себя: «Почему я не порву со всем этим? Не следовало ли изменить всю жизнь? Не начать ли работать — будь это даже в Конго или в Южной Америке?»
Ого! Его «маленький гренадер» собирается уходить. Он встал. Фриц, не стесняясь, спал на желтой шелковой кушетке в позе полного отдыха. Смеясь, Макс сказал Фернанде:
— Любитель музыки! — и прибавил: — Я провожу вас, мисс Гордон.
Он пошел за Сентой вниз по винтовой лестнице в темный холл со старинным сводчатым потолком. Служанка из пансиона, ожидавшая у дверей, почтительно поклонилась Вандорнену. Под влиянием минутного настроения он обернулся к Сенте и спросил:
— Можно мне проводить вас домой?
«Может ли он?» — душа Сенты возликовала.
Аллея с переплетающимися верхушками липовых деревьев, по которой они пошли, казалась ей дорогой в рай.
Вандорнен казался Сенте высоким, как богатырь. Как-то нечаянно ее голая рука коснулась его. Он тоже почувствовал это мимолетное прикосновение и, посмотрев на нее, хотел было улыбнуться. Но инстинкт воспитанного человека, не поддающийся обману, в то же мгновение подсказал ему, что по отношению к Сенте вольность обращения недопустима, и это было приятно своей новизной.
У калитки, разделяющей оба сада, они остановились. Холодная худенькая ручка Сенты на прощание слегка пожала его руку. Она не осознавала, что от этого прикосновения по ней пробежала дрожь, но он это ощутил. Она казалась ему более стройной, чем днем.
Она безмолвно взывала к нему: «Не уходи! Подожди мгновение! Только одно! Не отрывай меня от чуда, до сих пор мне неведомого! Когда ты уйдешь, замрет, вся жизнь. Я люблю тебя! Я люблю тебя!»
Прощаясь, Вандорнен вежливо сказал:
— Я надеюсь, вы доставите нам удовольствие и придете завтра поиграть в теннис.
— Если я смогу, — пролепетала Сента.
Он еще раз пожал Сенте руку.
Вновь он почувствовал мгновенный отклик ее души.
В нем что-то пробудилось, — он посмотрел на Сенту, ища ее глаза. Ее полураскрытый рот манил к себе бессознательным трепетом губ.
Макс не поцеловал это милое дитя, что очень удивило его самого. Он чувствовал, что ее нельзя целовать так, как он обычно целует женщин, но он давно забыл о других ласках! Как испорченный человек, он понимал, что в нем клокотало.
Вежливо, отрывисто попрощавшись, он подождал, пока не замер звук ее легких шагов, повернулся и пошел по длинной аллее обратно.
Он вошел во двор замка. Окна маленьких домов, образующих под стенами дворца квадрат, были освещены. Из дома старшего лесничего доносились серебристые звуки музыки. Кто-то играл на скрипке «Колыбельную песнь» Брамса. Вандорнен остановился послушать. Таинственное и сильное очарование ночи и музыки окружило, заволокло его мысли и быстро умчало их на мягких крыльях к Сенте — он сознался самому себе, что был ею увлечен…
Закончилась «Колыбельная песнь», кто-то рассмеялся, раздался громкий мужской голос… Макс вздохнул и направился в большой зал дворца. Там играли в бридж. Он немного постоял около карточного стола, выкурил последнюю папиросу и пошел в свою комнату. Ее окна тоже выходили в сторону озера. Он присел у одного из них, прислонился головой к холодной каменной стене и отдался во власть воспоминаний о Сенте.
На башне пробило два часа. Он зевнул и стал раздеваться.
