Наталья Суханова - Кадриль
Из коровника выглянула лукавая рожица.
— Нет, я серьезно, — продолжал Юрка. — Есть такая книга — "Двенадцать телят и одна золотая девушка". Это не о вас?
Рожица охотно откликнулась:
— На ферме одна корова. А телят я вижу двух — и те без хожалки!
Я покосился на Юрку: как чувствует себя покоритель? Однако Юрка не растерялся.
— Вы хожалка, да? — спросил он радостно, словно сделал великолепное открытие.
— Хожалка — это та, которая ухаживает за телятами, да? Будьте нашей хожалкой!
— У вас, по-моему, есть хожалка! — Девушка ничуть не скрывала, что знает уже и о нас, и о Жанне.
— Это вы о практикантке? Ну, которая с нами приехала?.. Но она, знаете ли, интеллигентка. Выросла в обстановке коммунальных услуг — газ, ванна, санузел…
— Кончай, Юрка, — сказал я тихо.
— Санузел — это домашняя аптечка, — невинно пояснил Юрка. — Ну, и так далее.
Она неспособна проявить максимум внимания и умения при уходе за такими телятами, как мы.
— У нас про таких телят говорят: родила их мать, да не облизала.
Хлоп! — и широкая дверь коровника скрыла от нас девушку.
— Чертова девка! — вполголоса выругался Юрка и сразу же громко и жалобно: — Девушка! Девушка!
В коровнике что-то погромыхивало.
— Чем мы вас обидели? Девушка!
— Ну что, необлизанный, пойдем? — кивнул я на дорогу.
— Нет, какова?.. Девушка!
— Двенадцать коров, золотая девушка и необлизанный практикант!.. Мат в три хода.
— Кому, мне? — удивился Юрка. — Ты, я вижу, не знаешь природу женщины, тем более сельской женщины. Можешь считать, что мы обменялись первыми любезностями, и она почти моя.
— Ну-у?
— Ты еще увидишь, как она будет изнывать от любви ко мне… Не говоря о прочем… — продолжал Юрка. — Ты, конечно, скажешь: велико дело закрутить голову пейзаночке. А разве мало крутили головы нам с тобой? Хорошо, я согласен, там силы равные — культура, городской лоск и прочее. Что ж, тем больше чести для этой доярки!
Говорил он шутливым тоном, но видно было — не очень-то шутил.
— Какой, однако, красавец! — сказал я тоже шутливо и тоже не совсем.
— Недурен, — тут же подхватил Юрка. — Но дело не в этом. Во-первых, скажем прямо, дело в статистике. Ребят в северных деревнях почти нет. Это раз.
Второе — без ложной скромности — мы все-таки не кочегары и не плотники, как-никак без пяти минут инженеры.
— Без трех курсов!
— Неважно!.. Ну, и городская упаковка тоже кое-что значит.
— Сноб.
— Хорошо, пусть сноб. Кстати, я не нахожу ничего плохого в этом слове. От любви не умирают, это, я надеюсь, тебе известно? Всякая любовь — благо. Как сказал Сельвинский:
Как я хотел бы испытать величье
Любви неразделенной и смешной…
Ну, и так далее…
Честно говоря, мне стало в этот момент просто завидно: он уже расписал все роли, он как бы застолбил эту девушку, так что если бы я смолчал и дальше, потом было бы уже неудобно мешать ему.
— А меня ты оставишь умирать со скуки, так, что ли? — проворчал я.
— А Жанна?.. Молчу, молчу!.. Так ты что, тоже хочешь приударить? Два москвича на одну доярку — девка с ума сойдет от такой чести!
— А знаешь, Юрка, в тебе есть что-то противное, — с наслаждением сказал я, но Юрку не очень-то проняло.
— Ты просто не умеешь смотреть на вещи весело, — возразил он. — Не помешал бы ты мне! Ну, да бог с тобой. Смотри, для тебя это не так безопасно, как для меня. Я воробей стреляный. Ну, как хочешь. Однако везет доярочке. Два москвича, не из последних, будут добиваться ее благосклонности… Только так: до первого успеха, потом — неудачник в сторону. Честная спортивная игра, идет?.. Зря ты, конечно, ну да ладно… Ты не знаешь, где тут вечером собирается высший свет? На «сковородке», надо полагать? …Не очень-то мне хотелось вечером одеваться, куда-то идти. Но смутное раздражение против Юрки, воспоминанание о лукавой рожице и нежелание оставаться один на один с Жанной пересилили мою лень. Юрка уже узнал, что, где и как. Едва на площадке под окнами правления заиграл баян, мы уже были тут как тут, сидели на каком-то бревнышке рядом со странной одноглазой женщиной в юбке, тенниске и тюбетейке, и Юрка расспрашивал ее и о том, и о сем, а главное, о Тоне, приглянувшейся нам доярке. Я не очень вслушивался в их разговор, с любопытством оглядываясь.
На утоптанную площадку падал свет из окон правления и от фонаря, укрепленного прямо на дереве. Свет был слабенький, но большего, кажется, и не требовалось.
За деревом, там, куда свет не проникал, слышался приглушенный смех и шлепки по чьим-то дерзким рукам. Танцы были еще не в разгаре. Баянист поиграл танго, под которое лениво протанцевали две пары, потом долго разговаривал с девушками. Тони на площадке не было. Когда баянист снова заиграл, Юрка на минуту оторвался от своей собеседницы, чтобы сообщить мне, что сейчас будут плясать «Семеновну». Я удвоил внимание. Однако и баянист играл без подъема, и танцорки были какие-то вялые. Одна в переплясе сильно сутулилась и внимательно смотрела на свои ноги, другая никак не попадала в такт. И пели они что-то скучное — о том, что ребята хитрые и им нельзя доверять.
Но едва они отплясали, на площадку выскочила маленькая фигурка — не то девушка, не то подросток; в публике послышался смех, кто-то громко сказал:
"Капочка плясать будет!", оживился и гармонист, заиграл громче, заулыбался.
Девчушка попробовала вытянуть на перепляс одну, другую девушку — те, смеясь, не шли. Тогда Капочка, не смущаясь, махнула рукой: ладно, мол, одна спляшу.
Она ловко прошла по кругу, под конец по-мальчишески похлопав себя ладошками по груди, бедрам и голеням.
— Ай да Капочка! — засмеялись зрители.
За этим прихлопом Капочка, правда, пропустила вступление в частушку, но не смутилась, проплясала еще и теперь запела уже вовремя — тоненько и высоко:
Ох, гора-гора, гора — крутой откос,
А мне залеточка задавал вопрос,
Задавал вопрос, а сам смотрел в глаза:
"Молодая ты — тебя любить нельзя".
В публике опять раздались смех и говор:
— Кто это ей задавал такой вопрос, интересно бы дознать?
— Петька, не ты ли?
Петька, длинный вихрастый парень лет шестнадцати, презрительно скривился.
— С детским садом не вожусь.
— Ой, держите меня! — смеялись женщины. — Сам-от два вершка от горшка.
А Капочка уже снова пела:
Ох, река-река, а на ней лодочка -
Что ж ты важничаешь, мой залеточка?
Что ж ты важничаешь? Воображаешь, знать?
За старухой меня не замечаешь, знать!
Тут уж хохот поднялся повальный:
— Ой, бабоньки, лопну со смеху! Это Тонька — старуха, честно слово!
— Ну, Капочка! Вот так Капочка! Держись, Петька!
Юркина соседка, которая тоже и хохотала и кричала, наспех объяснила нам, что Капочке, совсем пацанке, нравится Петька, колхозный киномеханик, а ему, Петьке, — Тонька, та самая, с которой мы уже познакомились.
— Ну, а ей? — задал сакраментальный вопрос Юрка, но ответа не получил — как раз в это время появилась сама Тоня, в цветастеньком платьице, и Юрка, окинув ее испытующим оком, остался доволен: пейзаночка что надо!
Девчата, наверное, рассказывали ей о Капочкиных частушках — Тоня смеялась и, смеясь, оглядывалась на площадку, не минуя взглядом и нас.
Баянист заиграл вальс. Ни я, ни Юрка вальса не умели. Вальс танцевало уже пар восемь. Кстати, не так мало было здесь парней.
— А парней-то… — сказал я Юрке.
— Торфяная электростанция, — объяснил рассеянно он, следя взглядом за Тоней.
Ее лихо кружил Петька.
Капочка, найдя себе пару — девчушку, как и она, — кружилась независимо и залихватски.
После вальса Тоня с девушками подошла к баянисту, о чем-то договариваясь.
— Кадриль… кадриль… — раздалось по площадке. — Кто кадриль?.. Парами, парами…
Пары подбирались со смехом и шутками. Тоня отмахнулась от Пети, выбрала партнером девушку. Наша соседка (сколько ей лет: тридцать, сорок, пятьдесят?), тряхнув короткими волосами, тоже отправилась в круг. У Юрки начался затяжной приступ остроумия. Он каламбурил — слово «кадриль» происходит, как всем известно, от слова «кадрить», рифмовал «кадриль» с «камарильей», называл Тоню "кадриночкой"…
Пары стояли ряд против ряда. Теперь у нашей Тони лицо было серьезное, сосредоточенное и такое наивное, словно она была не старше Капочки.
Гармонист заиграл, и танцующие двинулись навстречу друг другу.
Вот встретились первые, отбили дробь, поменялись местами.
Тоня провела этот тур, насколько я мог судить, с блеском. И уже улыбалась.
Ребят в двух шеренгах было человек пять, не больше, в том числе и Петя.
Отвергнутый Тоней, он пристроился-таки напротив, а поскольку в какой-то из шести фигур кавалеры меняются дамами, то он добился своего.
