Эмили Листфилд - Все, что нам дорого
Он улыбнулся.
– И для всяких радостей тоже.
Она чуть улыбнулась в ответ, встретив его взгляд, а потом покачала головой. Вот что было новым, вот в чем заключалась разница, в этом, едва заметном жесте несогласия.
– А как же все хорошее? – настаивал он. – Ты думаешь, что когда-нибудь испытаешь то же самое с другим? Ты не сможешь.
– Я знаю, Тед, – спокойно ответила она. – Но я не уверена, что это так уж страшно.
– Черт побери, Энн, что тебе нужно от меня? – Его голос звучал раздраженно. – Я делаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе и девочкам. Что тебе нужно? – Он осекся и понизил голос. – Извини. Я всего лишь прошу, чтобы ты подумала, прежде чем подпишешь документы. Ради девочек.
– Это нечестно.
– Я знаю. – Он подошел так близко, что ее взгляд на мгновение утонул в глубоких морщинах, разбегавшихся из уголков глаз к подбородку. Они были на его лице с двадцати лет как знак жизненного опыта, которого он тогда еще не имел. – Я люблю тебя.
Она неожиданно отшатнулась.
– Иди, девочки ждут. Тед, обещай мне, что будешь осторожен. Хотя они и насмотрелись всего по телевизору, мне кажется, они вряд ли понимают, что ружья – не игрушки.
Он рассмеялся.
– Ты слишком обо всем переживаешь, вот в чем дело. Всегда. Вся добыча будет состоять из стопки фотоснимков. – Он направился к выходу. Взявшись за блестящую круглую медную ручку, он обернулся. – А ты что делаешь в выходные?
– Ничего особенного. Дежурю в больнице.
Он нахохлился. Он боялся ее рассказов о больнице, навязчивого перечисления мелких подробностей, описания формы и глубины ран, постепенного разрушения тела под действием болезни, когда она углублялась в особенности состояния больного, умирающего, пока ей не грозила опасность потонуть в них, и затягивала его с собой.
– Что ж, я хочу, чтобы ты подумала о нас, когда у тебя выпадет передышка. Вот и все. Просто подумай о нас. Ладно?
Она медленно кивнула. Он долго смотрел на нее, дожидаясь этого жеста, и тогда тоже кивнул.
– Хорошо, – сказал он, улыбаясь. – Вот и хорошо.
Он не пытался поцеловать ее на прощание, для этого он был слишком умен.
Опустевшие дома, даже самые опрятные, пахнут по-особенному, забытыми безделушками, пылью, которая постепенно скапливается в углах. Она продолжала стоять там, где стояла. Бывали периоды, когда она искренне ненавидела его самоуверенную улыбку, еще больше ненавидела себя за то, что ответила на нее первый раз в семнадцать лет: я наблюдал за тобой. Она помнила, как они в первый раз ехали вместе в ярко-зеленом «Олдсмобиле» с откидным верхом, на который он зарабатывал четыре месяца, его руки на громадном руле, темные волоски на пальцах, его улыбку, когда он обернулся к ней: я наблюдал за тобой, никогда не было никого другого, хотя она иногда жалела об этом, жалела, что села в эту машину, что не выходила из нее по-настоящему, пока не оказалось слишком поздно. Она тоже наблюдала за ним.
Она взглянула на часы и поспешно поднялась наверх, скидывая джинсы и свитер, прошла в выложенную голубым кафелем ванную и пустила воду. С тех пор, как Тед стал забирать девочек на выходные, у нее впервые появилось свободное время, чтобы понежиться в ванне, и она пристрастилась тратиться на шампуни, пену и кремы, которые едва могла себе позволить. И все же она с трудом привыкала к этому, к удовольствию примешивался неуловимый налет обязательности. Ей постоянно приходилось напоминать себе – это хорошо, это еще один шаг.
Энн как раз надевала шелковое платье трехлетней давности, когда в дверь позвонили. Она отыскала туфли, сунула в них ноги и спустилась вниз на четвертый звонок.
– Привет.
Доктор Нил Фредриксон стоял перед ней в твидовом пиджаке вместо длинного белого халата, в котором она всегда видела его. Эта перемена, неизбежная, но почему-то неожиданная, смущала, делала знакомое неопределенным, зыбким и ненадежным.
– Я не слишком рано? – Он заметил растерянность на ее лице.
– Нет. Извини. Прошу. Хочешь… подожди-ка, хочешь выпить? – повернувшись, чтобы провести его в дом, она обнаружила, что у нее расстегнуто платье. – О, боже!
Он слегка улыбнулся и застегнул молнию, коснувшись ее кожи костяшками пальцев.
– Извини. – У нее зарделись щеки; эта склонность мгновенно краснеть была одним из тех качеств, от которых ей никогда не удавалось избавиться.
– За что?
– Не знаю. – Она смущенно рассмеялась. – У меня никогда раньше этого не бывало.
– Никогда не бывало чего?
– Свиданий. Я никогда не ходила на свидания. То есть с мужем, разумеется, да, но мы же были совсем детьми. И это не были свидания. Не знаю, как это назвать, но никогда это не было настоящими свиданиями. Боже, что я говорю! – Она улыбнулась. – Тебе же не хочется слушать все это.
– Конечно, хочется. Можешь рассказать мне за ужином. Я заказал столик в «Колоннаде». – Он вручил ей букет желтых роз, который они оба старательно не замечали, будто надеясь, что он сам как-то незаметно перейдет из рук в руки.
– Я только поставлю их в воду, – она с облегчением нашла предлог отвернуться хотя бы на минуту.
«Колоннада» на первом этаже огромного, в викторианском стиле здания, напоминавшего башню, открылась в пятидесятые годы, в период расцвета города Хардисона, когда фабрика игрушек Джеррета, находившаяся в десяти милях к северу, была одним из самых преуспевающих предприятий в стране. Семьи, покидавшие Олбани, переезжали в богатый лесами округ, и даже велись разговоры об открытии в Хардисоне нового отделения университета штата, хотя из этого ничего не вышло. С тех пор «Колоннада», благодаря репутации единственного места, где можно достойно отметить важное событие, сумела успешно пережить два периода спада. Уже более сорока лет юноши приводили сюда возлюбленных, чтобы сделать предложение, а позже, если все проходило успешно, – праздновать годовщины свадьбы; здесь пили за окончание учебных заведений и продвижения по службе люди, которые редко обедают вне дома; а те, кто уехал из города, часто приводили сюда своих новоиспеченных супругов с новыми капиталами, когда приезжали погостить домой. Ресторан почти не изменился с самого открытия: темно-красные ковры с цветочным рисунком, хрустальные люстры-слезки из Франции и покрытые белоснежными скатертями столы, расставленные друг от друга достаточно далеко, чтобы создать хотя бы видимость уединения в городке, где таким пустякам не придавали особого значения. Энн украдкой оглядела зал, радуясь, что там не было никого из знакомых.
– Трудно было снова пойти работать? – спросил доктор Нил Фредриксон.
– Казалось сложнее, чем вышло на самом деле. Разумеется, с тех пор, как я ушла, в работе медицинских сестер случилось много перемен. – Она вспомнила себя сразу после колледжа, неопытную, в накрахмаленной форме, вспомнила, как все сестры вставали, когда в палату входил врач. Вернувшись на работу, в свое первое дежурство она встала, а другие, молоденькие сестры лишь непонимающе смотрели на нее. Больше она не повторяла этой ошибки.
