Прима (СИ) - Ники Сью
— Это невозможно, — срываюсь на крик я. От того, что попыталась резко подняться, перед глазами все плывет, меня подташнивает, приходится вновь принять расслабленную позу. Правда, сейчас не это главное, а то, что с такой травмой выход на сцену, да что там сцену, даже на тренировки мне закрыт. Столько лет упорной работы, отказов от многих радостей и что в итоге? Перелом ноги? Неудачное приземление… Господи, я даже толком не помню, почему упала.
— Вам лучше не делать резких движений, — сообщает доктор, окинув меня жалостливым взглядом. Да чтоб он понимал? Резкие движения? Кому они теперь нужны? Я не смогу ходить, я не смогу парить, я не буду… Примой.
— Вячеслав Ильич, — в палату распахивается дверь, в нее беспардонно влетает молодая медсестра и просит главврача пойти к какому-то срочному пациенту. Он уходит, не сказав больше ни слова, правда мне его слова тоже ни к чему.
— Дарья, — не замечаю, как мать закрывает шторы. Больше солнечный свет не проникает в палату, она становится мрачной, такой же, как и мое надломленное сердце.
Сглатываю, с трудом подняв на нее взгляд.
Моя приемная мать, Анна Евгеньевна Гордеева, никогда не отличалась особыми эмоциями. Она спокойная и строгая, холодная, словно льдинка. Наши встречи всегда скупые, будто мы незнакомые люди или нам друг на друга наплевать. Не припомню, чтобы она проявляла обо мне ту заботу, о которой я мечтала, уходя из приюта. Она не гладила меня по голове и не дарила слова утешения. У нее другая цель — сделать из приемного утенка прекрасного лебедя. И ради этой цели мы положили на алтарь мою никчемную жизнь.
— Это было отвратительно, — говорит Анна Евгеньевна, покручивая перстень на пальце. Злится. Мать всегда так делает, когда недовольна, я уже успела изучить её за эти долгие восемь лет. Она не спрашивает про мое самочувствие, не предлагает принести фруктов, разговор начинается сразу с упрека.
— Я не знаю, как это... получилось, — мои оправдания звучат так глупо, что самой от них противно.
— Уже не имеет значения, — она отмахивается от меня, как от ненужной вещи.
— Я все исправлю! — практически молю о втором шансе, ведь все мое нутро — это желание угодить этой женщине, оправдать ее ожидания, возложенные на мои хрупкие плечи. Тем более перелом — не конец света.
— Нечего больше исправлять.
— Что? — почти шепотом спрашиваю, комкая простынь в пальцах. В детстве моим самым большим страхом было снова оказаться одной — выброшенной на улицу, так когда-то поступили мои биологические родители. В таком случае, уж лучше вообще никогда не обретать семью, нежели быть отвергнутой во второй раз.
Анна Евгеньевна поднимается и молча идет к выходу. Она отдаляется с каждым шагом, словно покидает палату не приемной дочки, которую воспитывала столько лет, а чужачки. Словно не она таскала меня на эти занятия балета, выбирала одежду и следила за весом. Она уходит с невероятной легкостью, как будто перелистнула страницу скучной книги, где не прочитанным текстом осталась ее дочь.
— А как же… я? — мой вопрос разлетается эхом, разбиваясь о стены вип-палаты. И как жаль, что его слышит человек, которого я меньше всего желала бы здесь видеть.
— Что ты здесь делаешь? — удивляется мать, воспроизводя мои мысли вслух.
— Играю роль настоящего брата, — ухмыляется Глеб, в привычной манере отвечая с подколками своей матери. Он ее родной сын, и по документам мой сводный брат. А еще личный монстр, чья тень преследовала меня не только в нашем доме, но порой и за его пределами.
— Ты должен быть на занятиях, — строго говорит ему Анна Евгеньевна, напрочь позабыв обо мне. Удивительно, раньше она не замечала его, если я находилась рядом, теперь же все наоборот.
— Прямо сейчас туда и поеду, только передам кое-что сестричке. Или постой, ты уже отказалась от нее? — Глеб проводит рукой по коротким, кофейного цвета волосам. Я заостряю внимание на том, что он в майке, а не в рубашке, значит, с момента моего падения на сцене прошли сутки или больше.
Мама, да, она все-таки в какой-то степени для меня мама, обходит дугой своего старшего сына, и, не говоря мне ни слова, закрывает за собой дверь. Мы остаемся вдвоем. Я и человек, мечтающий стереть меня с лица земли.
Он проходит вглубь палаты, берет стул, разворачивает его спинкой и садится, опервшись руками перед собой. Склоняет голову, уголки его губ изгибаются в далеко не дружелюбной улыбке. В ней яд. Острые иглы, которыми он протыкает мою душу день ото дня. И ведь главное, сколько бы я раз не пыталась найти причину нашей вражды — не получается. Он возненавидел меня в первый день знакомства, тогда как я пыталась стать ему сестрой или хотя бы другом.
— Уходи, — говорю, ощущая, как в горле образуется непроходимый ком.
— Это тебе, мой подарок, — он протягивает пакет, но я не беру. Даже не смотрю на него, и без этого подлеца настолько плохо, что хочется кричать, пока не ослабну. Я не понимаю, что делать дальше, не понимаю, как есть или пить, когда мое будущее будто поставили на паузу. Мне страшно даже закрыть глаза, лечь на подушку, страшно, что реальность не измениться, и кошмар перерастет в то, с чем придется как-то жить. А я не готова… просто не готова оказаться в рядах сломанных кукол.
И Глеб, словно читая мои мысли, добавляет масла в огонь.
— Мать списала тебя со счетов, ты больше ей не нужна.
— Не празднуй раньше времени мое поражение! — срываюсь на истеричный вопль я.
Гордеев подскакивает со стула, вмиг оказавшись слишком близко. Его руки упираются по обе стороны от меня, его парфюм с нотками дубового мха заполняет собой воздух. Я, подобно взъерошенной кошке, впиваюсь взглядом в сводного брата, поджав от злости губы. Он смотрит тоже без особой любви, мы оба напоминаем динамит, в котором сломался детонатор.
— Хватит! — холодным, чужим голосом цедит Глеб. — Завязывай играть в эту чокнутую семейную драму. Дашка, — мое имя он произносит с таким отвращением, словно оно его физически ранит. — Как ты не понимаешь, надо было отказаться в тот день от предложения моей матери. Надо было остаться в приюте. Зря ты не послушала меня.
— Уходи, — только и нахожусь, что ответить ему.
— Прима чертова, — усмехается он, коснувшись горячими пальцами моего подбородка.
— Уходи, — скидываю его руку, проклиная гипс и свою беспомощность, что не могу, как следует дать отпор.
— Ненавижу
