Развод и три босса - Мария Зайцева
А мне необходимо потрогать, коснуться его, просто чтоб осознать, что он настоящий, живой… И я на этом свете, а не в шахте лифта…
Я поднимаю ладонь и провожу по колючей скуле пальцами. Пугливо, но настойчиво. Он не препятствует, просто смотрит. И руки на моей талии тяжелеют.
— Ты… Красивый… — говорю я, словно в трансе, — ангел…
— Нихера себе… — бормочет он, криво усмехаясь, — так меня еще не называли… Ты же вроде не упала, с головой всё в порядке, девочка?
И тут я смеюсь. До слез, до всхлипов. Понимаю, что таким образом истерика выливается, стресс… Но это так забавно… Сколько лет меня не называли девочкой? Десять? Пятнадцать?
Он непонимающе хмурится на мое веселье, а затем мягко проводит пальцами по щеке, видно, желая успокоить, привести в чувство.
А я не хочу успокаиваться. И в чувство приходить тоже не желаю.
Наверно, опасность что-то во мне сдвинула, может, последние мозги вышибла, но мне хочется сделать то, что я , в итоге, и делаю.
Привстаю на цыпочки и прикасаюсь губами к его твердо сжатым губам.
Почему-то удивляюсь их твердости, это так странно… У моего мужа, бывшего, пусть он и считает пока по-другому, губы мягкие, полные. Сексуальные…
Он хорошо целовался, мне нравилось.
А этот… Он не целуется совсем. Не отвечает.
Я хмурюсь, останавливаюсь, смотрю на него капризно и грозно. Встречаюсь с удивленным, немного насмешливым взглядом, с досадой прикусываю губу. Это что такое? Почему не хочет отвечать?
Мне это по неведомой причине кажется невероятно важным: получить от него ответ.
И я пробую еще раз.
Опять привстаю на цыпочки, потому что он огромный просто, кладу ладони на царапучие щеки и смело припадаю к твердо сжатым губам.
И в этот раз, о чудо! Он отвечает!
Выдыхает мне в рот, словно сдаваясь, чуть слышно рычит, плечи напрягаются… А в следующее мгновение я понимаю, что бывший муж вообще не умел целоваться! По крайней мере, делал это как-то… Не в полную силу!
Потому что меня сейчас целуют так, словно от этого вся жизнь зависит, словно мы на краю гибели, и спасти может именно этот поцелуй.
Это пограничное , странное состояние.
Ангел завораживает своей настойчивостью, своей силой и полной отдачей, я буквально тону в его эмоциях, которые так ярко транслируются сейчас в действиях.
Ничего не успеваю!
Только подхватываю, только реагирую уже на случившееся.
Ослепительность ванны меняет полумрак помещения.
Под моей спиной – жесткий диван. Я растеряно скольжу руками по кожаной обивке, смотрю только на склонившегося надо мной ангела…
Он упирается огромными кулачищами в диван у моей головы, смотрит серьезно и жадно.
— Пожалеешь ведь… — хрипит он, а грудь так часто и быстро двигается, что становится понятно, сдерживаться ему сейчас крайне сложно. И это подкупает… Он меня хочет, этот огромный ангел-спаситель, этот невероятно привлекательный, невероятно жесткий мужчина… Хочет, но оставляет последнее слово за мной.
И я его говорю:
— Не пожалею.
И тянусь к его шее, сама.
Хочу поцеловать, прижаться, опять ощутить этот аромат, смесь озона и металла, хочу его губы, его вкус свежий и одновременно острый, всего его хочу!
Это помешательство, какой-то бред… Но если меня сейчас остановят, если мне помешают, клянусь, я кого-нибудь убью!
Ангел становится на колени надо мной и снимает через голову спецовку, даже не расстегивая ее.
И я замираю, залипая на огромной, совершенно шикарной груди, покрытой негустым волосом, с мощными, проработанными мышцами, скольжу взглядом ниже, по каменному даже на вид животу, к ремню на брюках…
Возвращаюсь обратно: на плечах татуировки, причем, не современные, тщательно выверенные, брутально-выхолощенные. Нет, у него старые татухи, явно армейского производства: скалящийся тигр, крест мальтийский, увитый розами и плющом… Он невероятен просто в этой своей небрежной мощи, ненавязчивой , истинно мужской шикарности…
Я хочу сказать ему это, восхититься, но не успеваю.
Он опускается на меня и снова целует, мгновенно выбивая из головы все слова, в том числе и восхищенные.
В мозгах становится пусто-пусто, как в барабане, и только звон с гудением преследуют: когда он стягивает с меня футболку, все звенит. Когда рвет пояс джинсов, гудит.
Когда раздвигает ноги, смотрит и счастливо матерится, явно довольный тем, что видит, словно барабаны тревожные бьют внутри.
Бам-бам-бам…
Со своей одеждой он справляется мгновенно.
Я не успеваю толком оценить доставшийся мне размер орудия для удовольствия, как сполна ощущаю его… И прямо вам скажу… Очень сполна. Чересчур сполна!
Так сполна, что невольно выгибаюсь и жалобно выстанываю свой протест:
— Ой-й-й-й… Большой… Какой…
— Прости, малышка, — хрипит он, чуть выходя и уже по-другому, мягко и плавно, погружаясь обратно, — прости… Я сам охренел…
Ну да, правильное слово… Охренел… И я… Охренела… И… Ох…
Очень большой… И, наверно, это даже больно… Хотя… Нет… Или да? Или нет… Или да? Нет. Определенно, нет.
Когда я успела так возбудиться, что вообще не скромный размер моего ангела помещается полностью и мало того, вполне легко скользит, все ускоряясь и ускоряясь, не знаю.
Может, когда разглядывала его, такого жесткого, такого серьезного, только что , в ванной?
Или еще до этого, когда нес меня, легко-легко, на руках, оберегая от всего мира, укрывая собой?
Да разве это важно?
Главное, что первый момент боли быстро проходит, и дальше… дальше я только сдержанно, а затем и несдержанно визжу в такт каждому мощному удару его тела. Визжу и обнимаю его руками и ногами, не в силах сдвинуться. Да от меня и не требуется никакой инициативы, у него ее за глаза!
Горячий, жесткий, какой-то невозможно железный, он похож на машину, неутомимую, но не бесчувственную. Он постоянно что-то говорит, в основном, нецензурное, но определенно восхищенное, постоянно трогает меня, целует, беспорядочно и жадно, везде, где удается достать… И двигается, двигается, двигается, найдя
