Горький вкус любви - Аддония Сулейман

Передо мной неторопливо шагали два молодых человека. Держась за руки, они свернули в йеменский магазин. Потом мне пришлось остановиться, чтобы пропустить мужчину в джеллабе[4] и тахье,[5] — он нес в руках коробку, полную пластиковых бутылок из-под «пепси». Я заправил футболку в спортивные брюки и продолжил путь.

Аромат мускуса наполнил мои ноздри. Значит, самая большая мечеть района уже недалеко. Одно время я жил в доме дяди, по соседству с ней, теперь же переехал в другой дом на той же улице, но мечеть всё равно оставалась ближайшей из всех.

Перед входом в мечеть я увидел шестерых бородатых мужчин. Они стояли так близко друг к другу, что казалось, будто их бедра и плечи склеены. Дружно, как один, они посторонились, пропуская выходящего из мечети слепого имама. Это из-за него я перестал посещать молитвы. Имам цеплялся за руку высокого мужчины, который в другой руке нес черную кожаную сумку. Трепетали на ветру длинные бороды.

Я опустил голову и быстро перешел на другую сторону улицы. К счастью, имам и его спутник пошли в противоположном направлении.

Вдруг рядом со мной с визгом затормозил джип с тонированными стеклами — религиозная полиция. Я застыл. Нужно было бежать, но ноги налились тяжестью. Трое бородатых мужчин выпрыгнули из машины и решительно двинулись ко мне. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. К счастью, они миновали меня и скрылись в здании за моей спиной.

Через несколько секунд они вышли, но уже вместе с Мухсином — юношей, с которым я учился в одной школе. Мы с ним не дружили, даже не были знакомы, но я его узнал — его ни с кем нельзя было спутать, потому что он подражал романтическому стилю Омара Шарифа, египетского актера, популярного в шестидесятых. Я вжался в стену. Вслед за Мухсином выскочила из дома его мать и со слезами стала умолять агентов полиции отпустить ее сына — во имя Аллаха.

— Пожалуйста, простите его, он мой единственный сын, единственный мой кормилец! Аллах милостив, Аллах — это любовь!

Полицейские затолкали Мухсина в джип, и один из них обернулся к несчастной матери.

— Иди в дом и прикрой лицо, да покарает тебя Аллах! — закричал он и бросился к ней, размахивая поднятой с земли палкой. Прежде чем женщина добралась до двери, он успел ударить ее по спине и ягодицам.

И вот черный джип умчался в сторону улицы Мекки. Я поспешил к дверям дома, чтобы утешить Умм Мухсин. Через небольшое окошко я видел, что она сидит на ступенях внутренней лестницы и плачет. Дрожащей рукой она тянулась к перилам, желая встать, но не могла. Я постучал по стеклу, однако она даже не взглянула в мою сторону.

На углу Аль-Нузлы и улицы Мекки я остановился, размышляя, куда идти дальше. Меня пугала возможность встречи с самым известным палачом Джидды, Абу Фейсалом — отцом моего школьного приятеля Фейсала. Я посмотрел туда, где стояла их вилла, и, заметив белый «кадиллак», припаркованный у ворот, немедленно повернул в другую сторону.

Джасим приветствовал меня радушной улыбкой, которую подчеркивала аккуратно подстриженная бородка. Он был одет в арабское платье, закатанные по локоть рукава которого обнажали крепкие волосатые руки.

Посетители кафе с любопытством поворачивали ко мне головы. Запах табака шиша — с дымком, сладковатый — постепенно поглощался запахом горячего кофе, щедро сдобренного кардамоном. Джасим был занят, поэтому я сел и стал ждать.

От нечего делать я разглядывал клиентов и обратил внимание на то, что Джасим взял себе нового официанта. Юноша скользил между столиками так плавно, будто нижняя часть его тела была сделана из желе. Когда он проходил рядом со мной, я видел, как посетители тянутся, чтобы прикоснуться к нему. А он отводил их руки в сторону, словно мягкие занавеси.

Кафе было тесно заставлено столиками — с умыслом: Джасим хотел, чтобы мужчины терлись телами друг о друга и «высекали огонь».

— Нет ничего слаще, чем наблюдать, как двое мужчин ласкают друг друга, — сказал он мне однажды. — Только тогда я понимаю, откуда возникает пламя любви.

В то время его слова вызвали во мне недоумение.

— Но если мужчины хотя бы на секунду предположат, что все эти прикосновения вызваны не только недостатком места, то они сожгут твое кафе!

Джасим хитро взглянул на меня и расхохотался.

Кафе Джасима полыхало всеми цветами радуги. Его пристрастие к ярким краскам не ограничивалось лишь стенами, но распространялось и на скатерти, и на костюм официанта. Стены были разделены на две части — верхняя половина покрашена в нежно-розовый цвет, а нижнюю, теплого серого цвета, украшали нарисованные Джасимом бутоны.

У столика, где неизменно восседали Фавваз и его приятели (их шепот едва доносился из-под густых усов), юный официант нагнулся, чтобы убрать миниатюрные кофейные чашки. Он составил посуду на поднос и почти бегом понесся в дальний угол комнаты, под спасительную прохладную струю воздуха, льющуюся из кондиционера. Встав лицом к стене, он поднял край своего тоба и промокнул им мокрый от пота лоб. Синяя скатерть послужила идеальным фоном для его бедер, затянутых в брюки из бежевого бархата.

Мужчины затеяли партию в домино, но Фавваза игра не интересовала. Он подпер голову рукой и рассматривал юношу. На его суровом лице горел полный похоти взгляд. Наконец Фавваз вскочил из-за стола и пошел к официанту.

Он встал перед мальчиком и протянул ему руку. Я смотрел на них и сквозь них. Ко мне возвращались воспоминания о том времени, когда я сам работал здесь официантом.

Джасим сидел за столом с Омаром, одним из ближайших своих друзей. Я любил эти утренние часы, когда в кафе тихо и бездымно, и теплые тона стен окутывают тебя, как шелковое одеяние.

Я полировал прилавок и слушал по радио интервью, которое давал мой покровитель — благословенный Бадер ибн Абд-Аллах. Он был шефом полиции Джидды, а интервью касалось молодежи и морали. Внезапно он прервал спокойную беседу с журналистом и принялся с жаром цитировать Коран и пророков, предупреждая молодое поколение о недопустимости плохого поведения.

— Но, — закончил свою речь шеф полиции, — мы не сидим сложа руки. Вместе с религиозной полицией мы будем бороться с проявлениями аморальности. Иншааллах,[6] да благословит Аллах нашу важную работу.

Я потряс головой и выключил радио. Потом пошел на кухню, где разжег кусок древесного угля. Подхватив его щипцами, я вернулся к столу Джасима и положил горящий уголь на край глиняной чаши кальяна, а сам уселся за стол. Джасим передал мне трубку. Я поднес ее к губам и стал вдыхать дым, одновременно вращая щипцами уголек. Омар сообщал местные новости. Агенты религиозной полиции арестовали подростка за то, что он, идя утром в школу, принял от девочки записку.

— Насколько мне известно, — говорил Омар, пощипывая себя за левую щеку, — это только принцессы и богатые наследницы забавляются тем, что бросают под ноги мальчикам записки. Они делают это от скуки, чтобы развлечься. А потом, наигравшись, скрываются в своем закрытом мире так же быстро, как и появились, оставляя мальчиков с разбитыми сердцами.

— Как же так случилось, что мне под ноги записок никто не бросал? — спросил Джасим.

— Ну, я же говорю тебе, что этим занимаются принцессы и богачки, — ответил Омар, — а у них у всех хороший вкус.

Джасим поднялся и, окутанный дымом, воскликнул в притворном гневе:

— Ты хочешь сказать, что я не красавец?

Омар засмеялся и потянул Джасима за руку, усаживая его обратно.

— Успокойся, сядь. Ты отлично знаешь, что не красавец. К тому же ты умный, а умные люди не рискуют понапрасну.

Из воспоминаний в реальность меня вернул голос Джасима. Он звал меня по имени. Я оглянулся. Взмахом руки он попросил меня подойти.

— Я буду скучать по тебе! — провозгласил он, целуя меня в обе щеки. — И привезу тебе из Парижа дорогой подарок.