Вера Колочкова - Марусина любовь
– Да я не злой, Марусь… – уже с досадой махнул он рукой, снова уткнувшись в книжку. Потом вдруг поднял голову и повторил насмешливо: – Я не злой! Это ты наивная, а я не злой… Неужели ты думаешь, что вот эту тетю-героиню взяли и привели с улицы и по доброте душевной облагодетельствовали, да? Там, знаешь ли, из таких теть на кастинге огромные очереди выстраиваются! И вовсе они не такие несчастные, просто кому-то в телевизор попасть сильно хочется, а кому-то банально подзаработать… А на ту, которую потом отберут для передачи, редакторы напяливают что поплоше и голову неделю мыть не разрешают, чтоб пожальче выглядела! И легенду ей тоже пожальче придумывают, чтоб у таких, как ты, сердечко посильнее пощипывало! В общем, сплошная эксплуатация наивной простодушности, спекуляция чужой искренностью… Даже обидно за твою эту искренность, ей-богу! Так и погибнет она под бременем глянцевой смотрибельности, читабельности и на слух воспринимабельности! Кругом уже бедный народ своей пошлостью повязали…
– Ну и пускай! А мне нравится! – упрямо дернула плечом Маруся.
– Да ладно, смотри… Я же не возражаю в принципе… – вдруг произнес он равнодушно, и будто сник сразу, и тут же уткнулся обратно в книжку, исчез из совместного их пространства. Был и исчез. Вспыхнул и погас. Хотя лучше бы уж говорил. Лучше бы уж сердился и называл ее дурочкой. Все лучше, чем это гулкое обидное равнодушие. У нее даже глаза защипало: ну зачем он так? И вопрос чуть с языка не сорвался: зачем женился тогда? Хорошо хоть Ксения Львовна в этот момент к ним ворвалась веселым ветром, плюхнулась рядом на диван, обняла за плечи:
– А чего это моя девочка губки надула? Кто это посмел обидеть мою девочку? Никитка посмел? Ух мы его, этого Никитку! За обедом без сладкого оставим! А что это у нас Никитка читает, давай-ка посмотрим! – Бесцеремонно выхватив у него из рук книжку, она произнесла насмешливо: – Марк Твен, «Письма с земли»… – Потом, полистав быстрыми пальчиками страницы, процитировала громко и слегка ерничая: – «… Нравственное чувство дает возможность человеку творить зло. И творить его тысячами различных способов. По сравнению с нравственным чувством бешенство – безобидная хворь. Следовательно, наличие нравственного чувства никого не может облагородить…» Боже, Никитушка, какую чушь ты читаешь! Не забивай себе голову, сынок! Идемте-ка лучше обедать, детки мои…
Потом Никита перед ней извинился, конечно, за свое неожиданно вспыхнувшее раздражение. Только осадок в душе все равно остался. Неуютно стало на душе, тревожно и маетно. И посоветоваться не с кем. Не с Ксенией же Львовной ей свои ощущения обсуждать! Уж совсем неловко мамке на сына жаловаться. Да и на что жаловаться? Вроде ничего особенного меж ними не произошло… Вот к матери надо съездить на выходные – это да! Мать плохого не посоветует…
Надежда приехавшей дочери очень обрадовалась. Правда, пожурила ее за то, что одна приехала, без мужа. Потом, приглядевшись повнимательнее, проговорила озабоченно:
– Что-то ты, девка, гляжу, будто с лица спала… Заболела, что ль? Иль свекровка обижать начала? Гляди, она мне обещалась… Если что не так, я мигом приеду разберусь…
– Да нет, мам, все хорошо! А Никита не смог со мной поехать, потому что у него в больнице дежурство ночное. Как хорошо у нас, мам… Давай я сама Дуняшку подою! Можно?
– Давай… Не разучилась еще в городе-то?
– Не-а! Не разучилась! Наоборот, соскучилась! А ты, мам, пока баню затопи, ладно? Ух, как париться хочу!
Только вечером, разомлев после бани и горячего чая на травах, она осторожно попыталась рассказать матери о своих тревогах-сомнениях. Правда, странный какой-то рассказ у нее получился, непутевый. Вроде как и пожаловаться ей особо не на что… Ну, помалкивает все Никита. Книжек много умных читает. Разговаривает с ней мало. Передачу вот телевизионную обругал. Все чепуха какая-то. Да и мать ее не поддержала, наоборот, взбеленилась ни с того ни с сего:
– А какого же тебе еще рожна в замужестве надо, Маруська? Ишь, муж у нее помалкивает… Да пусть себе помалкивает на здоровье! Эх ты, простота несмышленая… Не живала с плохим-то мужиком… Иль хочешь, как я, свою жизнь прожить, чтоб сплетнями была клята да мята, да кругом припозорена? Да не приведи тебе господь… Тебе хорошего мужика судьба послала, а ты недовольна!
– Да я довольна, мам… Ты не поняла меня…
– А и понимать не хочу! Все мы, бабы, так устроены! Все нам кажется, что у других жизнь слаще… А вот насчет свекровки – тут уж ты от меня ничего не скрывай, доченька. Поглядела я на нее на свадьбе-то – больно хитра лисица… Так и стелет, так и стелет хвостом! Правду мне скажи: точно не обижает?
– Нет, мам. Не обижает. Слова худого я от нее ни разу не слышала. Наоборот, скорее…
На Ксению Львовну ей и правда было грех жаловаться. И встречала, и провожала она ее улыбками да светлым сиянием глаз. Как близкая подружка. Та самая, которая все время стремится быть рядом, поделиться секретом, пошептать на ушко, иногда и хихикнуть втихомолку… Теперь, в домашних семейно-бытовых условиях, разглядела вдруг Маруся лицо своей свекрови в чистом и природном, так сказать, виде. Без парадного макияжа. Странное это было лицо. Лицо старой девочки-капризули. Все на нем читалось одновременно: и детское непосредственное лукавство, и гримаски короткого озлобления, и совершенная вдруг взрослая пронзительность. Так же по-детски упрямо-капризно настаивала она и на своем мнении, и казалось даже иногда, что вот-вот брыкнется на пол и начнет визжать да сучить ножками…
– Нет! Нет! Ни в коем случае! Марусенька, это совершенно неправильно ты сделала! – всплеснула она как-то ручками, зайдя к ним с Никитой в комнату и увидев затеянную Марусей перестановку. – Совершенно невозможно, чтобы кровать так стояла! Это совсем не по фэн-шуй! И зеркало неправильно висит, и картина…
– Мам… Оставь, пожалуйста, – вступился было за Марусю Никита. – Пусть она делает, как ей нравится.
– Нет, дорогой сынок, ты ничего не понимаешь! И вообще, не вмешивайся. Это наши женские дела. Иди, иди отсюда… Вон лучше с отцом ступай побеседуй, он сегодня приболел чего-то… Ох уж эти мужчины, как они любят поболеть, обратить на себя наше внимание! Правда, Марусенька?
Выставив за дверь Никиту, она смешком да ласкою заставила-таки Марусю сделать все, как было раньше. И зеркало сама перевесила. И картину. И все у нее это вышло… играючи будто. Как-то даже и стыдно было на своем настаивать. Вроде как и не принципиально… Нет, конечно же в самом деле не принципиально, но Маруся потом долго чувствовала себя так, будто ее одурачили в чем. Как Буратино-простофилю. Хотя и бог с ней, с этой перестановкой… Она и затеяла-то ее просто так, от воскресного ничегонеделания. Не привыкла она к этому праздному ничегонеделанию, дома-то и минутки свободной от большого хозяйства не было. А тут… Встали утром, кофею напились, а дальше что? Другие женщины начинают уборкой, стиркой да готовкой заниматься, а у них – домработница… С пятницы еще все переделано. И в квартире порядок, и белье стирано-глажено, и в холодильнике полный обед стоит, разогрей только. Даже посуду мыть не надо – сунь ее в машину, нажми кнопочку, она сама и помоется. Времени ленивого – завались… Никите – ему хорошо. Уткнется в книжку и сидит, как истукан. Она потом, правда, тоже читать пробовала, после того разговора дурацкого про телевизионную передачу, да только не получилось у нее ничего. Это ж с детства к чтению привычку иметь надо, особое рвение, которое во взрослой жизни вроде как в потребность уже переходит. А в ней другие привычки с того детства образовались – утром вставать да матери по хозяйству помогать… Правда, однажды она утром встала раньше всех, порскнула тихонько на кухню да пирог с луком и яйцами к завтраку испекла. Все ели, хвалили. И Виктор Николаевич, и Ксения Львовна. Правда, как-то очень уж снисходительно-удивленно хвалили, будто посмеиваясь над ее стараниями…
