На кончиках твоих пальцев (СИ) - Туманова Лиза

– Я не профи, но то, что сейчас звучало очень далеко от упражнения. Ты явно прибедняешься, – я ловлю ее взгляд, замечаю в глазах скрытое счастье и перебивающую его боль, терпкое сочетание полярных чувств, вызванное глубокими внутренними переживаниями. Что там творится, за створками ее души? Но я уже понял, что Зина Шелест – это закрытая территория, которая не впускает к себе никого чужого, а добиться ее доверия крайне сложно.

– Пусть так, – легко соглашается она. – Это мое увлечение, – с теплотой говорит девушка. Ее невероятная личная вселенная, в которую я случайно попал. Больше, чем увлечение, она намеренно не говорит этого, но скорее по странной привычке, чем из желания что-то утаить.

– Увлечение, как смысл жизни?

– Как способ существовать, – неожиданно откровенно, как будто вырвавшееся случайно, по воле душевного порыва. Не сдержалась, понимаю я. Вряд ли она чувствует себя рядом со мной настолько комфортно, чтобы вот так просто сыпать откровениями. Частая случайность наших встреч зашкаливает, но она не дает повода быть ближе, чем просто знакомые. – Как бы то ни было…, – я замираю, ожидая ее дальнейших слов, как приговора. Почему-то именно таким чувством окутана ее пауза, – Марат, это слишком. Слишком для меня.

– Что? – удивленно спрашиваю я.

– Ты и груз твоей славы. Я знаю, что всё это не специально, что ты не охотишься по мою душу, не ищешь встреч и вряд ли бы вообще заметил меня, если бы не случай. Всё это просто и кристально чисто, как по мне, но и я не хочу, чтобы все эти случайности шли наперекор моим привычкам и жизни в целом. Поэтому давай закончим наше общение. То есть, не будем начинать, не будем стоять вот так и обсуждать мою игру, не будем находиться в одной квартире, машине и не будем давать людям повод поглумиться надо мной. Нам не по пути, Северский, и я уверена, что ты и так это знал, но вот теперь, когда я это сказала, мне стало легче. Прощай! – она смотрит на меня еще миг, один долгий миг, в который я всматриваюсь в глубину ее темных глаз, пытаясь понять, что скрыто за их завесой, что заставляет ее говорить это, а потом она уходит, оставляя после себя пустоту и эхо удаляющихся шагов.

– Шелест! – зову я, но она уже исчезла, оставив меня озадаченно обдумывать ее просьбу. Закрадывается смутное сомнение, что всё это как-то связано с тем, о чем пытались сказать мне друзья.

Я достаю телефон, и уже спустя несколько секунд наполняюсь мрачной решимостью свернуть кому-то шею.

5

Не знаю, как Северский узнал, где я работаю, да и вряд ли стоило допрашивать его, чтобы выяснить правду – тем, кто ему сказал, мог быть Королев, узнавший от Ульяны, или же сама подруга, не устоявшая перед напористостью этого парня. Но к его приходу я была уже практически выжата сжимающими меня тисками общественного единодушия, которое решило, что сегодня для Зины Шелест ничего обычного не предвидится. Даже Лео и тот отошел от привычки гнобить бедных исполнителей своих спектаклей и обратил свой незабываемый голос, гнев и взор светлых глаз в сторону музыкантов, а в частности струнного квартета, который сам же и нашел, не знаю где, но видимо, в том месте играть учили из рук вон плохо. А с учетом того, что партия была написана как минимум для залуженных артистов, концертирующих лет эдак тридцать, мои уши то попеременно, то вместе сворачивались в трубочку как бумажка, опаленная жаром костра, и может быть, даже чернели, если приглядеться.

В итоге, когда осталась одна в зале, я едва ли могла думать о том, что произошло или разучивать свою партию к спектаклю. Мне было необходимо очутиться на островке своего счастья, со всех сторон окруженного океаном спокойствия. Мой любимый Шопен ласкал разбереженную душу одухотворенным лиризмом, щедро снабжая меня лекарствами, выплескивающимися из его запредельно лирических мелодий, из множественных оттенков образов, меланхоличных, нежных, томящихся и восторгающихся, я плыла на волнах его гармоний. Я отдыхала от собственных передряг и заряжалась силами, чтобы с ними бороться.

И далеко неправа была мама, которой я всё-таки позвонила, как только очутилась дома. Сначала она долго обеспокоенно вздыхала над тем, что я умудрилась заболеть, затем стала порываться приехать, чтобы поухаживать за мной, потом успокоенная моими словами, что от простуды в легкой форме еще никто не умирал, стала расспрашивать про учебу, ну и, наконец, прочла мне пространную лекцию по поводу моей работы. Она искренне считала, что именно из-за того, что я пропадаю в театре и «бряцаю по клавишам», простуда и прицепилась, что музыка вообще подрывает мое здоровье, занимает время и отвлекает от более важных вещей, таких как «настоящее» образование в университете. Я не стала спорить и оправдываться, просто молча выслушала, привыкнув к тому, что мое увлечение не находит поддержки в семье. Это трудно, это невозможно объяснить, что игра на рояле, напротив, излечивает меня, заряжает энергией, является большой и чистой любовью. И что слишком жестоко лишать меня инструмента.

Он стоял в тени прохода долго. А я все не могла решиться прекратить свою игру, сознательно связывая нас тканью нот, создаваемой моими руками. Не знаю, почему я позволила ему проникнуть в сокровенные глубины моей души – наверное, это дар последнего счастья, последний подарок, который человек вручает перед тем, как обрубить все мосты. Это как провести с кем-то очень важным тебе самый лучший день в жизни, подарить ему надежду на тысячи таких дней, улыбаться и любить, а потом исчезнуть, не писать, не звонить и не видеться. Уйти навсегда.

Едва ли парень успел стать мне ближе, чем просто знакомый, едва ли то, что воспоминания о нем вызывали странный отклик души, было больше, чем благодарностью за помощь, но руки не останавливали музыку, а я не останавливала руки. Пока не дошла до крайней точки и не поняла, что через минуту пути назад уже не будет, что случиться что-то непоправимое, сильное и переворачивающее жизнь.

Неприкрытое восхищение в его потемневших за отсутствием нормального освещения зеленых глазах – дань моему искусству, которой я не обласкана, потому что никто никогда не слушает мою игру, разве что та странная девушка, периодически приходящая в театр. Он, как и я, выходил из созданного роялем транса с неохотой, как будто просыпался от сладкого сна, и не до конца понимал, что это, собственно, такое было, и почему после всех красок мира перед ним оказалась я, Зина Шелест. Вряд ли он понимал, что его холод пошел трещинами, мороз взгляда таял из-за жара двух огоньков в глазах, которые смотрели так, будто впервые видели бледную девушку, стоящую перед ним. Мы оба сбросили сегодня маски отчужденности и равнодушия, проиграли собственным выстроенным образам. Теперь пути назад нет – стереть этот момент нечаянного обнажения, забыть наркотическое родство душ, разорвав навсегда хрупкую нить создавшихся отношений.

И не было привычного пренебрежения, чтобы остановить меня от вырвавшихся слов, как последнего способа удержать его, проникнувшего в меня, рядом:

– Как способ существовать.

А потом, испугавшись собственных чувств, наконец, прийти в себя и оттолкнуть, отрезать, оборвать, не дать права на дальнейшие случайные встречи. Уйти, не отрезвляясь негромким зовом.

За наш с Улей столик в столовой приземляются те самые глазированные блондинки, с которыми я имела честь столкнуться однажды в туалете. Сомнительную честь, как говорится.

– Так ты Зина Шелест? – оглядывает меня внимательным прищуренным взглядом более борзая.

Брови Ульяны уползли вверх, а я облокотилась на кулак руки, опершейся локтем на стол, и хмуро посмотрела на нежданных визитерш – ничего в них не изменилось с нашей первой и последней встречи, разве что блеска на губах прибавилось. Вероятно они – губы – скоро обвиснут под его весом.

– Я, – без особого энтузиазма, а тем более желания отвечаю ей.

– Точно? – скептически интересуется другая. Надо видеть ее разочарование, кислой лужицей стекающее по лицу. Так и вижу в ее мозгу застывший вопрос: «Где Анджелина Джоли? Где Моника Белуччи? Где Одри Хепберн?». Где та, что хотя бы будет соответствовать такому парню, как Марат Северский? Где она, сумевшая сразить такую красотку, как Тихомирова? Где? Вопрос, уже давно замусоленный и имеющий бороду, потому что так смотрели буквально все заинтересованные в вышеупомянутых личностях студенты.