На кончиках твоих пальцев (СИ) - Туманова Лиза

– Ясно, – ничего нового, кроме того, что, возможно, младший Демидов и Шелест действуют заодно. – А что француз?

– Да божий одуванчик, Север! – хмыкает Паша. – Агнец пресвятой, я бы сказал! Любит стрелять и идет по струнке, куда скажут, думаю, он вообще просто пешка в руках окружающих его охотников до бабла.

– Дойная корова.

– Ну не без этого. Не знаю, что у них там еще за козырь есть, но пока не вижу ничего опасного для тебя… А, и еще, есть там одна личность, которая имеет отношение и к Шелест и к Дюпону, правда пока не ясно каким боком, и вообще связан ли с этим делом, но факт в том, что с обоими имеет связи.

– Кто? – я подхожу к машине и снимаю сигнализацию.

– Коля Шурупов, – смеется Ромашко, и я тоже усмехаюсь. – Не поверишь, театрал какой-то, с псевдонимом Леопольд Владленский, ставит вшивые спектаклики в захудалом театре. Маловероятно, что он при делах, но проверим.

Моя рука замирает на ручке двери. В голове всплывают неприятные воспоминания о высоком визжащем голосе. «Бывай, Лео». Я, конечно, не в курсе, чем занимается Зина Шелест, и почему она так рвалась работать в состоянии близком к обморочному, но совпадение крайне меткое. Если ее босс и есть Леопольд Владленский, то всё оборачивается в какую-то непонятную для меня сторону. Почему-то не хочется думать о том, что девушка замешана во всем этом дерьме. Она показалась мне слишком далекой от всего этого.

– Север? – пауза затянулась, и Ромашко ждет моей реакции.

– Спасибо, Паш, буду должен.

– Сочтемся, – лениво отзывается парень. – Кстати, Север, – его голос приобретает какие-то странные нотки, наполненные звенящей тревогой и иронией. Опасная смесь, которая сразу меня настораживает, – ты, часом, в институте не мелькал сегодня?

– Ромашко, хочешь меня пристыдить за пропуски? – усмехаюсь я.

– Окстись, Север, сам нечист, чтобы других учить! – смеется он.

– Что тогда? – любопытно, что такого могло произойти за сутки моего отсутствия.

– О, ты пропустил грандиозный раздрайв! – восторженным тоном говорит Пашка. У меня звонит вторая линия. Мельком гляжу на входящий и вижу знакомое имя. Придется узнать, что так возбудило друга потом, вряд ли это что-то важное. Институт не то место, где случаются грандиозные вещи.

– Ладно, Ромашко, потом, у меня важный звонок.

– Эх, Север, ты лишаешь себя счастья по-настоящему удивиться чему-то в этой жизни. Только не говори потом, что я не пытался тебе рассказать! – он с подозрительно довольным смешком отключается, а я отвечаю другому абоненту, попутно направляясь к двери того самого «захудалого» театра. Не знаю, что я хочу там найти, но почему-то именно сейчас мне кажется крайне важным оказаться в маленьком темном зале, и убедиться, что там нет ни Зины Шелест, ни Коли Шурупова.

– Соня, что-то случилось? – спрашиваю я. Если мне звонит эта девушка, то зачастую ей оказывается нужна моя помощь. Но когда она отвечает, я сразу понимаю, что все нормально, по крайней мере, у нее, – интонации ее голоса я уже давно читаю без лишних вопросов.

– Северский, – тянет она напряженно, – айсберг мой ненаглядный! Ледышка любвеобильная, сосулька всепроникающая…

– Мармеладова! – осаживаю я девушку.

– Что Мармеладова? Мармеладова в крайней степени возмущения и удивления! Когда это ты, Север, свои прекрасные ручки до невинных девочек потянул? Я, конечно, понимаю, разномастные стервы, несмываемая штукатурка, благоговение и трепет, а также слюни на груди могут надоесть, но что ж ты, скотина эдакая, такую искусницу попрать решил? Совесть не чешется, и даже меня не жалко?

Мармеладова часто говорила пространно, завуалировано и странно. Сегодня я не понимал ни черта из того, что она пыталась до меня донести. Я уже вошел в театр и убедился, что, как и в прошлый раз из зала доносится музыка. Непонятный сгусток тревоги давил в грудь, отчаянно ускользающая мысль долбилась по кромке сознания, и разгадывать шарады подруги не было ни сил ни желания.

– Ближе к сути, – тороплю я девушку, продвигаясь по темному коридору вперед. Музыка становится все громче, и почему-то все сильнее стучит сердце, а движения замедляются, как будто я погружаюсь в иное, более вязкое пространство.

– Суть чревата нецензурными, емкими фразами, которые девушкам говорить не престало! Ты, мой Казанова, не был сегодня в святом источнике знаний?

Они с Ромашко спелись что ли?

– Мне Паша уже рассказал, что я пропустил какой-то цирк.

– О, ты даже не представляешь какой! И даже не догадываешься о своей роли в нем!

– Что? – удивленно спрашиваю я и останавливаюсь перед входом в зал.

– Ну тут, как говорится, лучше один раз увидеть, и тысячи слов не надо! Вали в мессенджер, жди фото, а потом ищи оправдания и отговорки! – девушка отключается, оставляя меня удивленно смотреть на экран. Что у них там происходит, и почему у меня чувство, что это как-то связано со мной?

Но я моментально забываю о неизвестном мне событии, забываю о Соне, сообщение от которой приходит на телефон, я вообще с трудом бы сейчас назвал даже свое имя, потому что мой слух спотыкается о неожиданно манящую мелодию и пропадает в ней, безвозвратно теряя связь с реальностью.

Я не фанат классики, по минимуму знаком с назваными шедеврами и вряд ли намеренно пошел бы слушать, как та же Соня, какого либо исполнителя. Но то, что происходит сейчас, разрывает мое нутро, проникает под кожу, ткани, под ребра, звенит, вибрирует и заставляет заворожено сделать шаг, чтобы посмотреть на сцену и убедиться, что это не призрак и не галлюцинация, что крыльев не наблюдается и нимб не светится над головой, что это живой человек, который играет так, что даже мне понятно, что передо мной гений.

Это трудно описать словами, да и нет необходимости опошлять что-то столь высокое ненужными выражениями, которые всё равно даже близко не смогут рассказать о неожиданном откровении, исходящем из-под рук девушки, сидящей за роялем. Она обнажает меня тонким скальпелем, опутывает нитями неземных гармоний, мне кажется, что я одновременно чувствую вкус, запах и цвет того, что витает вокруг меня. Я препарирован и рассыпан пылью, обесточен, выжат до капли, растворен в ней, в ее музыке, в неизвестном мне чувстве. То, что сейчас происходит – вещь глубоко интимная, куда интимнее духовной близости и даже близко не физическое удовольствие. Это сокровенная тайна, которая принадлежит только одному, таинство чужого внутреннего мира, настолько глубокого, что и тысячи лет не хватит, чтобы достичь его дна, это самое откровенное обнажение, которое мне доводилось видеть, оно не для чужих ушей, и то, что я стал непрошенным свидетелем – нечаянная случайность, превращающая меня в вора чужих чувств, теперь подыхающего от накатившей волны эмоций. Резко, сильно и властно бьет меня осознание того, что передо мной спокойная, тихая, бледная и далеко не слабая девушка Зина Шелест. Ее руки вдребезги разбивают время, создают новую вселенную и обещают то, чего больше никто и никогда не сможет тебе дать. И я готов остаться здесь памятником, вечным изваянием, потому что только уничтожив меня, можно заставить мои ноги сделать еще хоть шаг, а легкие вдохнуть полной грудью.

Но она сама нарушает запредельную близость, невольно прошившую нас лентой ее музыки.

Замечает. Замирает. Поднимается. Смотрит хмуро, сурово и тяжело, не уходит, но и не делает попыток сблизиться. Что-то в ее взгляде твердит об удивлении от моего присутствия, но еще больше в них сквозит твердая решимость.

– Северский, – я делаю несколько шагов по направлению к сцене. Ее голос глух и печален, – почему ты здесь?

– Теперь уже не знаю, Шелест, – подхожу к сцене и смотрю на нее снизу вверх. Она тонкая и прозрачная и как будто светится от сияния ламп позади себя. Мягкий свет, способный ослепить. – Ты играешь, – констатирую я. Понятно, значит, она пианистка. Та самая, которую боготворит Мармеладова.

– Я здесь работаю, – она обводит взглядом зал, как будто ища подтверждение своим словам. – А после… упражняюсь, – косится на рояль, как будто стесняясь того, что делала.