Энн Брашерс - Последнее лето - твое и мое
— Как что понимать?
— А ты не знаешь?
— Так объясни мне.
Выражение его лица противоречило словам. Он вовсе не хотел, чтобы ему что-то объясняли.
Неужели он мучает ее намеренно? Презирает ли он ее? И если да, то за что?
Отчаяние заставило ее повысить ставки. Ей надо было понять, чем все это кончится.
— Ночью на берегу мы были вдвоем? Или я была одна?
Ему стало не по себе. Он, конечно, ушел бы, но находился в собственном доме. Она начинала понимать, как удобно устраивать сцены в чужом доме.
Он пожал плечами.
— Я выпил слишком много вина. Извини, если внушил тебе какие-то мысли.
— Какие-то мысли?
— Да.
Ей хотелось запустить в него компьютером. Чем больше она злилась, тем становилось хуже. Она прекрасно это понимала. Но иногда понимание происходящего никак не влияет на то, что делает человек.
— Ты подонок, Пол. Или дурак, но я не считаю тебя дураком.
Она с силой хлопнула дверью, хотя помнила, что, когда входила, дверь была открыта.
Когда вечером следующего дня Пол услыхал внизу шум, у него в груди радостно подскочило сердце, как у мальчишки, увидевшего фейерверк. Он весь день работал над статьей, проклиная эту статью, мечтая лишь о том, чтобы Алиса появилась вновь. Он хотел бы, чтобы она появилась в дверях в тех укороченных шортах, которые она иногда надевала. Он мечтал о том, что она с кошачьей грацией растянется на покрывале его кровати, как это было несколько дней тому назад. Даже если она все время будет смотреть в окно. Он не станет возражать, даже если она будет задавать вопросы. Он ответит на все — и на этот раз искренне. И если она совсем ничего не скажет, его это тоже устроит. Он хотел бы, чтобы у них все было так, как прежде.
Ему будет хорошо, если она просто к нему придет. Что бы она ни сказала, на этот раз он будет отвечать по-другому, думал он, только бы она пришла. И тут он услышал, как открылась дверь, и в дом ворвался ветер.
— Паоло?
На этот раз сердце у него упало, как горячая зола того самого фейерверка. Она всегда приезжала без предупреждения. Это была одна из причин, почему он не доверял этому дому: беда всегда приходила без предупреждения.
Спустившись вниз, он увидел, что она приехала одна. Это было единственное, что его обрадовало.
— Паоло.
Она два раза поцеловала его в одну щеку и три — в другую.
— Как дела? — спросил он, надеясь, что она не почувствует его напряжения, которое сам он явственно ощущал.
— Ужасные пробки. Представляешь, шоссе на Лонг-Айленд стоит. Маршрутный катер, пока дошел сюда, остановился сначала в Фэр Харбор, а потом в Салтэр. Платишь целое состояние, а не можешь доехать до места.
— Понятно.
— Дай хоть посмотреть на тебя. — Она исхитрилась поцеловать его в шестой раз. Она была довольна. Последний раз она видела его в Фресно, в Калифорнии, когда он был с бородой и длинными волосами. — Ты так красив, ciaro[4].
Пока нес ее багаж наверх, Пол слышал перезвон и мелодию ее мобильного. Он попытался представить, какие у нее были бы волосы, если бы она оставила их в покое. С детства он помнил их темными и кудрявыми. Это были длинные и пышные волосы — вероятно, одна из многих вещей, которые в ней не терпели свекор со свекровью. Вот бы они удивились, увидев ее сейчас. Она была коротко стриженной блондинкой, как почти любая леди с Парк-авеню. Она вполне могла бы оказаться среди дам, обедающих в компании его бабушки. Если бы только они ей доверяли. Но было уже слишком поздно. Теперь они ненавидели ее больше, чем когда-либо прежде. И до сих пор она давала для этого повод.
— Como sono le ragazzi?[5] — спросила она, глядя из окна на дом Райли и Алисы. — Они по-прежнему там?
— Да, там.
— La madre? Il padre?[6]
Пол бросил взгляд в окно, в раму которого были заключены величественные застывшие волны, словно это было полотно мариниста, выставленное на продажу.
— Хорошо. Все по-прежнему.
— Ты их видел?
— Конечно. Они все там же.
— Интересно было бы посмотреть, что получилось из твоей крошки, — сказала она. — La bella[7].
Его мать проявляла особый интерес к красоте. Она не разочаровалась бы в Алисе, подумал он с грустью и гордостью одновременно.
Он смотрел, как мать гремит посудой в поисках чего-то на кухонной полке.
Он должен был признать, что она великолепно одевается и любит украшения. Почти на каждой части ее тела висели или были приколоты какие-то побрякушки. Ожерелья, булавки, браслеты, шарфы, замысловатые серьги, крупные камни на пальцах. Но его поражало, насколько она всем этим нагружена. Она, не скрываясь, носила на себе все эти знаки, свидетельствующие о ее исключительности и самодовольстве.
Но в ее душе почти ничего не происходило. Собственная худощавость казалась ей триумфом, а ему представлялась скорее недостатком. Она привыкла украшать себя, но почти ничего не ела. Забота о себе у нее затрагивала только внешность.
— Паоло, где телефонный справочник? У нас он есть?
Он знал, что ей нужен телефон супермаркета, а точнее, отдела винно-водочных изделий.
— Тебе нужен номер магазина? — спросил он.
— Откуда ты знаешь? — жеманно спросила она, не рассчитывая на ответ.
— Не беспокойся об этом. Пойду куплю то, что скажешь. Мне и так туда нужно.
Идти туда ему было не надо, но это был хороший предлог, чтобы на время удалиться.
Она набросала список покупок, но он мог бы обойтись и без него.
— И еще номер водного такси. Мне надо снова им позвонить, чтобы меня отвезли обратно.
— Можешь поплыть на пароме.
— Завтра суббота. По субботам слишком много народу.
— Ты уезжаешь завтра?
Он был рад это услышать и в то же время несколько шокирован. Еще не открыв чемодан, она уже планировала отъезд. Это было вполне в ее духе. Она затрачивала много усилий, чтобы отыскать его где-нибудь на земном шаре. И едва ей удавалось его найти, как она начинала готовиться к отъезду.
Он шел по деревянному настилу спиной к океану, мечтая встретить Алису. Он не видел ее уже больше суток. На другом конце страны он мог выдержать без нее не один год, а здесь не мог прожить и дня. Тем более в тот момент, когда дома находилась его мать.
Его мать больше уже не соответствовала этому месту. Даже когда она была рядом с Полом, ее присутствие здесь казалось каким-то лишним. Но ведь когда-то она была частью всего этого. Когда-то она старалась ею быть.
Теперь она проводила в Нью-Йорке мало времени. У нее была квартира в Риме, но она жаловалась на шум. Она бывала во многих местах и проводила в каждом из них все меньше времени. Только те места, в которых она еще не бывала, были связаны у нее с надеждами.
В каком-то смысле она в действительности не бывала нигде. Пол догадывался, что лучше всего она себя чувствует при переездах, когда можно не ворошить прошлое и игнорировать настоящее. Он полагал, что так оно и будет, пока она не перестанет верить, что в будущем станет лучше.
— Паоло, они такие придурки.
Он называл это вечером после первой бутылки.
Сейчас он не мог понять, говорит ли она о своих последних бойфрендах, его бабушке и дедушке или о служащих гостиницы, где она недавно останавливалась. Это могло относиться к любому из них или даже к любому человеку на свете.
За исключением его отца. Его отец был единственным человеком, навсегда исключенным из Лииного списка придурков. Может быть, чтобы получить для себя такую привилегию, нужно было просто умереть.
Она, бывало, разговаривала по-английски, пока всерьез не рассердится или не напьется, и тогда переходила на итальянский. Теперь происходило наоборот. Он задавался вопросом, отдает ли она себе в этом отчет.
— Паоло, ты не понимаешь. Не имеешь ни малейшего представления. Почему они никогда не делают того, что обещают?
Он покачал головой. Он действительно не знал.
— Придурки, — выдохнула она.
Теперь его раздражали ее недостатки: уязвимость, гнев, высокомерие, злопамятство, страх. Ее склонность много выпивать. Он слишком хорошо все это знал.
— Паоло, я думаю о твоем отце. Он бы не стал этого делать. Он был хорошим и любил меня.
Пол вдруг понял, что она сейчас расплачется. Как и следовало ожидать, сердитая фаза опьянения сменялась грустной. Но он никогда к этому не готовился. Даже если бы и мог.
— Я просто… просто хочу…
— Знаю, мама, — сказал он.
— Если бы он только…
— Понимаю.
— В этом доме, знаешь. Я думаю о нем.
— Я тоже.
— Тогда мы были счастливы. Мы любили друг друга, и у нас был ты. И нам не было дела до остального. Ты помнишь хоть что-то?
— Немного, — сказал он.
То, что ему рассказывали о нем, почти заглушало немногие слабые ростки собственной памяти.
Он снова и снова спрашивал себя об одних и тех же вещах, желая, чтобы его наконец перестали терзать эти вопросы. «Если мы были тогда так счастливы, почему это кончилось? Что с ним произошло? Как мог он допустить, чтобы это случилось?»
