Шерли Грау - Стерегущие дом
Удерживая ялик на месте, он крикнул:
— Эй, есть тут кто-нибудь?
Болото вокруг разом пробудилось к жизни. Галдя на все голоса, поднялись в воздух перепуганные белые цапли, скворцы, малиновки. Большущая черная шумливая птица, которую в народе зовут боговой птахой, и та взмыла ввысь с маковки островерхого кипариса.
— Эгей! — еще раз крикнул он. — Это я, Уилл Хауленд! — Он подождал, в ответ — ни звука; тогда он повторил: — Уилл Хауленд!
Опять подождал. Кому охота, чтобы тебя подстрелили, приняв за чужака.
— Эй, Робертсоны! Тут вы, нет?
Он вытащил лодку на узкую ракушечную косу, хранящую отпечатки множества других лодочных килей. Запах сусла был всепроникающ, но обнаружить самую винокурню оказалось не так-то просто, до того она была искусно спрятана. Когда Уильям все-таки отыскал ее, он был разочарован — перегонный куб оказался не такой уж большой. Столько виски, сколько продают Робертсоны, отсюда никак не получишь. Возможно, правда, у них такие мелкие винокурни расставлены по разным островкам. Недаром говорится: чем меньше куб, тем слаще виски. К тому же, усмехнулся он, если и потеряешь одну, все равно не прогоришь…
А сработана славно — со знанием дела, чисто, не то что иные самоделки, понатыканные по сосновым буграм. На одну медь, поди, Робертсонам пришлось изрядно раскошелиться… Уильям восхищенно обследовал устройство: ни к чему не придерешься. Фильтрами были дубовые кадки с древесным углем. Виски честь-честью выдерживалось в дубовых бочонках. Вон они ровнехонько поставлены в ряд, и добрая половина, кажется, с содержимым. Уильям заметил, что змеевики охлаждает струйка воды из узкой трубы. Он пошел вдоль трубы на середину острова. Небольшой родничок. Хитро, подумал Уильям, поставили аппарат чуть ниже, и вода течет сама собой. Похрустывая рыхлым ракушечником, он зашагал назад и по пути заметил две аккуратные поленницы дров. Спилено не здесь. Уильям одобрительно хмыкнул. На этом островке нарочно ничего не трогали, чтобы не привлекать внимания. Видно, доставляют топливо по воде, издалека. Он поднял одно поленце: сосна — и отменная, сухая. Основательно поставлено дело у Робертсонов. Кто-то здесь на винокурне хозяйничал, причем недавно. Может быть, заметили его приближение и улизнули. А может, обходят по очереди одну винокурню за другой.
В ящике под пальмовым навесом стояла дюжина полных бутылок, Уильям достал их оттуда и выстроил на земле зигзагом, чтобы сразу бросилось в глаза. Потом вынул из кострища обгоревшую головешку и старательно написал на доске: У. Хауленд. Получилось не очень-то разборчиво, но ничего, сойдет. В конце концов, они же его ждали.
Теперь он уже сильно устал, да и проголодался. Пошарил по сторонам. Обнаружились две находки: банка бобов — он ее вскрыл ножом и тут же съел. И четыре выдровые шкурки, тщательно растянутые на раме из прутьев и веток. Одна была свежая.
Он усмехнулся. Предприимчивые Робертсоны не только тайно гонят виски, но попутно понемножку промышляют браконьерством. А ему пора поворачивать назад, и так задержался дольше, чем рассчитывал. И сил ушло больше. Не молодой уже, хмуро посетовал он большому дубу, вот и сказывается напряжение.
Он набрал полную флягу воды, а еще, в маленькую пустую бутылочку, налил виски. Не обеднеют Робертсоны…
Уильям устало забрался в ялик, взял шест — сразу заломило спину и бока. Оттолкнулся от островка, сверился с компасом. И решил двинуть прямо на запад. Так будет короче. Выйдет на край болота где-нибудь возле Новой церкви, а оттуда — либо кто-нибудь найдется, подвезет, а нет, так можно и пешком дойти домой.
Он работал шестом не переставая, держа на запад, и заходящее солнце било ему в глаза. Он надвинул кепку на самый нос и щурился из всех сил, но от нестерпимого блеска все равно разболелась голова. Уильям остановился, хлебнул виски. Милю за милей он пробирался сквозь заросли лохматых от мха кипарисов — с плеском шарахались из-под носа лодки аллигаторы, и щитомордники плыли бок о бок, не сводя с него блестящего осмысленного взгляда. Он норовил ударить их шестом. Время от времени попадал, но шест был тяжелый, и вскоре Уильям отказался от этих лишних усилий. На закате он пересек травянистую топь, подгребая шестом по довольно широкой протоке. Солнце садилось все ниже, и из гущи трав — осоки, ряски, меч-травы — тучами поднималась мошкара, застилая небо. Уильям почувствовал, как у него начинает зудеть все тело. Не только открытые места: руки, лицо, шея — горело все сплошь; крохотные насекомые забирались под одежду. Он бросил шест, схватил весла и стал лихорадочно грести вперед, пытаясь обогнать тучу мошки. Ничего не выходило: то ли туча была такая огромная, что накрыла целиком все болото, то ли она двигалась вровень с ним. Он перестал стараться и вогнал ялик носом в илистый берег. Поспешно сорвал с себя одежду, гримасничая от боли, когда острые иглы сильней впились в голое тело. Начал полными пригоршнями хватать черную грязь и размазывать по всему телу, по голове, как можно более толстым слоем. Нос, рот и уши обвязал носовым платком. Когда грязь подсохла, снова оделся, так, чтобы все болталось свободно, не трогая защитной спекшейся корки.
Потом опять взялся за шест. Болотная грязь воняла гнилью, стоячей водой, трухлявыми корнями, но от мошки она помогала. Уильям отпил еще немного виски, чтобы легче переносить зловоние.
Смешно представить себе, на кого он, верно, сейчас похож. Здоровенный, грузный, лысый, весь обмазан грязью, как индеец, и на чумазом лице — запавшие синие глаза.
Он миновал открытую топь, потом озерко. Это, скорей всего, питается от серных ключей — над почти недвижной поверхностью его навис тяжелый запах. С последним отсветом заката за спиной Уильяма, круглая, тяжеловесная, желтая, взошла луна. Все длинней, как резиновые, вытягивались впереди по воде тень человека и тень лодки. Где-то вдалеке вышли рыскать при луне дикие кошки. Раза два хрипло мяукнула пантера, затем он узнал скрипучий крик рыси. Водяные птицы устроились на ночлег, и на них стали охотиться аллигаторы: до Уильяма доносился громкий лязг гигантских челюстей.
За озером, следуя по компасу, он вновь углубился в болота. Под укрытием высоких деревьев яркий лунный свет сменился неясным свечением, рассеялся без остатка, пробиваясь сквозь путаные космы мха. Уильям мерно двигал шестом, проверяя направление, ухитряясь обходить стороной те места, где кипарисовые стволы, падая, громоздились друг на друга и узловатые корни торчали так густо, что лодке было не пройти. То и дело, потревоженные им, падали сверху древесные лягушки и мягко шлепались в воду. Он доел до последней крошки свою краюху, закусил грудинкой. У нее появился странный привкус: испортилась на солнце.