Вера Кауи - Запретный плод
Конни предполагала, что, когда Мэгги была юной и впечатлительной, какой-нибудь сукин сын нанес ей незаживающую рану, и с тех пор она зареклась от любовных приключений. «Во всяком случае, – утверждала Конни, – оба своих брака она заключила без всякой оглядки на любовь, из чисто рациональных соображений. И никаких романов у нее не было, я, по крайней мере, не замечала ничего подобного. А все почему? Потому что любовь, с ее точки зрения – слишком рискованное мероприятие».
Барт, помнится, рассмеялся, когда Конни все это ему выложила.
– Рискованное! Вот уж чего она не боится! Для нее риск – родная стихия! – возразил ей Барт.
– Да, но только когда это касается ее карьеры, – не сдавалась Конни. – Но бьюсь об заклад, ты не назовешь случая, когда она рисковала бы собственным благополучием!
Нет, риск тут ни при чем, размышлял Барт. Просто Мэгги лишена эмоций. Его всегда поражал тот факт, что женщина, столь страстная в своем творчестве, никогда не проявляла никаких чувств к мужчинам в жизни. Хотя бы к тем, кого он знал.
А может, Конни права, и Мэгги здорово обожглась когда-то? И с тех пор чувства в ней притупились, умерли. Да нет, чушь это все, одернул он сам себя. Мэгги не такова, чтобы кому-то с налету удалось сбить ей холку. И с тех пор, как она здорово отшила парочку продюсеров, которые к ней клеились, никто не пытался ее закадрить. Все дело в том, что ее чувства без остатка отданы искусству. К сожалению.
Ну что ж, это можно принять в качестве сценарной основы, но сюжетец следует еще доработать. Необходимо продумать мотивировки. С чего же начать? «Что я вообще знаю о Мэгги наверняка, – спросил себя Барт. – Господи, я ведь даже не подозревал, что некогда ее звали Мэри Маргарет Хорсфилд. И в шестнадцать лет она забеременела. Она, конечно, всегда скрытна до чрезвычайности. И единственное, что рассказывала о себе, – что ее воспитывала тетка, старая дева. Родители рано умерли. Когда мы познакомились, тетки, по ее словам, тоже уже не было на свете. А почем знать, может, она жива и здорова? И живет где-нибудь поблизости. Мэгги никогда не скажет ни словечка сверх того, что она позволяет тебе знать о ней. Я никогда не был в ее родном городке. Даже не знаю, где он находится, мне лишь известно, что он где-то в Йоркшире. А это ж гигантская территория. Во всяком случае, для Англии. Каждый раз, когда кто-нибудь спрашивает ее о детстве, она отмахивается, говорит, что это неинтересно».
Когда он разговорился об этом с Конни, та пожала плечами:
– Ну что же, понятно: провинциальный городок, тихая жизнь, тоска зеленая. Я сама родом из захолустья. Есть такой городишко – Меридиан, штат Огайо. Население одна тысяча триста шестьдесят четыре человека. Тоже вспоминать не хочется. И никогда я туда не езжу.
– Но ты же все-таки нет-нет, да расскажешь что-нибудь из детства. Да и я тоже. А Мэгги – никогда, ни полсловечка.
– Значит, ей неприятно это вспоминать. Может быть, ее раннее сиротство нанесло ей сильную травму.
Вспоминая теперь тот разговор, он удивился, как же ему раньше не пришла в голову мысль о том, что в самой Мэгги Кендал что-то неладно. Дождался, когда она сама преподнесла ему новость на блюдечке с голубой каемочкой: в раннем возрасте она перенесла то, что на сегодняшнем модном псевдонаучном жаргоне называется «эмоциональной дисфункцией». Свой тяжелый опыт она постаралась запрятать глубоко в подсознание. Зачем же теперь в этом копаться? И не только копаться, но беззастенчиво использовать, чтобы залатать прореху в карьере.
Объяснение Мэгги шито белыми нитками. Если ей всегда было так тяжело вспоминать о прошлом, почему она вдруг так откровенно выложила всю подноготную? Встреча с дочерью непременно всколыхнет пережитое, и если она старательно избегала этого столько лет, почему не боится теперь встретиться лицом к лицу с похороненными проблемами?
Как многие представительницы ее профессии, она была суеверна. Она соблюдала огромное количество предосторожностей, ритуалов и всего прочего, чем актеры пытаются отгородиться от несчастий и провалов. Она бы нипочем не стала оживлять несчастное прошлое, если бы оно вправду было таким. Ему никогда не забыть, как однажды, побелев как бумага, она сидела в гримерной, отказываясь выйти на сцену, потому что потеряла свой талисман. И просидела так, пока его не нашли. Он поднял кружку и, нахмурясь, уставился в нее. Как бы то ни было, причина не в материнских чувствах. Это сюжет не дешевой мелодрамы, а триллера в духе Хичкока.
Не забывай, твердил он себе, Мэгги – актриса, тут никогда не разберешь, где жизнь, а где игра. Может быть, разгадка в том, что она – инструмент, с помощью которого люди изживают свои страхи и прочие проблемы. Жаль, что для него она в этом качестве ни разу не постаралась...
Чем явственней по ходу размышлений эль «Сэмюэл Смит» прочищал ему мозги, тем тверже Барт убеждался в том, что имеет дело вовсе не с тем случаем, о котором говорила Конни, – мол, «у сердца свои резоны». Мэгги не высказала ни единого сомнения насчет того, что намеревалась предпринять, никаких опасений по поводу той сумятицы, того смятения чувств, которую вызовет ее поступок. Никакого сочувствия приемным родителям своей дочери. Да и ей самой.
Он не рассчитывал на то, что она спросит у него или кого другого совета. Если она когда-либо и советовалась, то исключительно относительно своих ролей. Но его беспокоило, что она была совершенно глуха к последствиям шага, который готовилась сделать. Но и это было вполне в ее духе. Она всегда видела перед собой желанную цель и непременно достигала ее, даже если для этого приходилось пустить в ход тяжелую артиллерию.
Как могла Мэгги, удивлялся Барт, проявлять такую эмоциональную глухоту в жизни, в то время как на сцене просто пылала страстью? Однажды он поделился своим недоумением с Конни, и та, недолго думая, отрезала:
– Мэгги может такие эмоциональные глубины обнажить, что куда тебе Мариинская впадина!
– Да, но только на подмостках. Когда она перестает существовать как реальная женщина и начинает жить жизнью своей героини. Причем я заметил одну любопытную деталь: по-моему, она никогда не достигает подлинной агонии в борении чувств. В таких случаях она выезжает за счет своей блестящей техники. И все верят, что это подлинное переживание.
– Кроме тебя.
– Да. Кроме меня. Я глубоко убежден, что она переживает, так сказать, головой, а не сердцем.
Барт был не одинок в этом мнении. Два-три тонко чувствующих критика тоже заметили, что в некоторых ролях Мэгги демонстрировала именно технику, а не подлинное переживание, хотя все вокруг твердили о ее «сокрушительной эмоциональной искренности». Но в том и беда, думал Барт, что искренности-то как раз тут не было и в помине. Однажды в какой-то пьесе, когда даже видавшие виды осветители утирали слезы, он оставался абсолютно нетронутым. Ее героине не хватало чего-то очень важного, и, как ему показалось, сама Мэгги даже не догадывалась, чего именно.
