Люби меня навсегда - Саша Шу
И это просто прекрасно, потому что он не видит, как мои скулы и щёки расцветают пунцовыми лепестками ярости и гнева, и я опускаю вниз стекло, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха и не дать ему увидеть, как его слова разозлили меня. Чтобы хоть как-то отомстить ему, я бросаю через некоторое время очередную презрительную фразу:
– Я не поняла, ты что, меня в свой загородный особняк везёшь? Или в свою деревню? – на что мой надменный провожатый даже не удостаивает меня ответом.
Вот так, в полной презрения и неприязни звенящей тишине наша машина шуршит шинами по гладкому, как зеркало, асфальту трассы, и чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я нажимаю кнопку радио на панели. Из динамика, словно по заказу, раздаётся очередной хит Элвиса Пресли, и я, не удержавшись, прыскаю от смеха, а мой дорогой жиголо, повернувшись ко мне, невольно улыбается, и я понимаю, что первый раз за всё время вижу его настоящую улыбку. Тёплую и лучистую, как этот ласковый солнечный осенний день, проносящийся за окном авто…
Но вот ещё немного, и мы, преодолев все эти набитые пыхтящим транспортом тугие подмосковные пробки на трассе, сворачиваем наконец-то с шоссе, и через какое-то время ныряем чуть ли не на просёлочную дорогу, укрытую по обеим сторонам обочины густыми вековыми елями, словно стражи охраняющими секретную тропинку в лесу. Мне кажется, что я окунулась в другой мир, мир подмосковных дремучих лесов, какими они были когда давным-давно, ещё до моего появления на свет. Мне даже удивительно, что в какой-то всего паре километров от пыльной шумной трассы встречаются такие островки безмолвной тишины и безмятежности.
Наша машина плывёт, как заколдованный корабль вдоль спрятанных в зарослях деревьев и кустов заборов, пока не утыкается в увитые плющом деревянные ворота, и мой Элвис выпрыгивает из машины, чтобы открыть их. А я понимаю, что уже миллион лет не видела таких ворот, которые открываются не дистанционным пультом управления, а просто руками и ногами. Возможно, я их никогда не видела. И ещё, я не знаю ничего об этом человек, который сейчас привёз меня сюда. Совершенно ничего. Даже его имени. И мне становится зябко и неуютно от одной этой мысли. Но тут я вспоминаю о недавней сцене в усадьбе Вайсбергов: о своих близких людях я тоже, оказывается, совсем ничего не знала.
И кстати, мне бы определённо не помешало узнать его имя. Настоящее имя.
Элвис распахивает ворота, и мы заезжаем в небольшой двор, который, безусловно, разительно отличается от подъездной дорожки к моей семейной усадьбе с подстриженными аллеями и розовыми кустами. Здесь мы словно оказываемся в глубоком лесном колодце, окружённом деревьями с многовековой историей, сумрачными исполинами разбросанными по участку. Я про себя отмечаю, что это, скорее всего, одна из тех знаменитых подмосковных дач, которые ещё сохранились нераспроданными потомками знаменитых писателей, музыкантов и художников. Я смотрю на своего спутника и пытаюсь догадаться: снимает он этот дом, или он ему достался в наследство от знаменитого дедушки или прадедушки?
Он приглашает меня внутрь в деревянный резной теремок, словно списанный с полотен Васнецова. Я вхожу в прохладные тёмные сени вслед за своим провожатым, и оказываюсь в старой русской сказке: со старинным инкрустированным камнями сундуком, антикварными диванами и креслами и даже потёртым от времени дорогущим персидским ковром. Я прекрасно осознаю ценность всех этих вещей, и мне становится любопытно, откуда у моего жиголо взялось всё это богатство. Впрочем, уверена, его зарплата вполне позволяет снимать это дом у каких-нибудь давно осевших заграницей правнуков советских партийных шишек. В любом случае, моё воспитание и такт не позволяют мне расспрашивать малознакомого человека об источниках его доходов, тем более я и так о них имею представление. И уж тем более о его имуществе, движимом и недвижимом.
– Располагайся, – широким хозяйским жестом приглашает меня Элвис в просторную гостиную, которая непонятно каким образом уместилась в этом с виду небольшом домике.
Я вхожу в комнату, залитую пахнущим деревом сверкающим паркетом и обитую шёлковыми французскими обоями, как будто оказываюсь в зале какого-то музея искусств. Тем более все стены здесь увешаны картинами в рамах. Я с удивлением оборачиваюсь на своего спутника, но он, так ничего и не объяснив мне, бросает:
– Я пойду соберу кое-какие вещи, так что чувствуй себя как дома, – и, сделав глубокомысленную паузу, продолжает: – ах да, прости, я забыл, что в таких домах у тебя живёт только прислуга. Ну что же, придётся немного потерпеть, извини, пока, к сожалению, не успел накопить на огромную усадьбу, достойную таких высокопоставленных особ.
Я, мгновенно вспыхнув, отвечаю:
– Я уверена, с твоими талантами ты скоро заработаешь! – просто удивительно, как он умеет испортить момент и всё опошлить!
И мой Элвис, громко хлопнув резной дверью, удаляется, не сказав мне ни слова.
7
Оставшись одна в пустой гулкой комнате, скрытой ещё густой листвой от неба и солнца, я медленно обхожу её, останавливаясь у картин и внимательно рассматривая каждую. Мне кажется, у меня одна из самых бесполезных профессий в моём тесном мирке, но сейчас я могу точно определить, что все полотна написаны больше полутора веков назад, и что-то в них мне не даёт покоя. Словно я их знаю всю жизнь, пытаюсь вспомнить, но никак не получается это сделать.
Я провожу пальцем по старинной золоченой раме, ощущая кожей её шершавую, всю в трещинах времени, поверхность, и могу судить, что она была изготовлена так же давно, как и сама картина, и в наше время может стоить намного больше творений некоторых современных художников. На картине изображён маленький мальчик, лет семи: он сидит за столом и что-то рисует на листке бумаге, и его старинного кроя сюртук даёт мне право сделать вывод, что этому мальчику на полотне не меньше ста двадцати лет. Рядом с его мастерски выписанной маслом рукой
