Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева
Егор хохотнул.
— Сказать тебе, почему я тогда к Пронину не пришел? Подвел тебя, в общем? Я девушку встретил. Глаза у нее… Ни у одной нашей актрисы таких глаз не было и не будет. Без всякой без краски, без туши. Такая она уродилась.
— Ну и? — усмехнулся Хрусталев.
— Пока ничего. Говорит, что не любит. Но я ее не отпущу, не могу.
— Я тебе много могу рассказать таких историй, когда кажется, что вот если не «эта» — то все. Хоть ложись и помирай. А знаешь, неправда. Никто не помирает, все как-то обходятся. Мой отец… Ну, короче, когда мама заболела и сказали, что нет никакой надежды, он похудел на двадцать килограмм. У него открылась язва. Началась бессонница. Не спал ни одной ночи. На похоронах не плакал, правда, но был как каменный. Все думали, что он долго будет в себя приходить. А он через полгода женился. На очень молодой и красивой. Родил ребенка. И все. Вот такие дела.
— Я этого не понимаю.
— Ты, Егор, многого, извини, не понимаешь. Жизнь научит.
— Тебя научила?
— Меня? Нет, конечно. Но очень старается.
Мячин смотрел на него недоверчиво и, кажется, немного завистливо. Хрусталеву опять стало противно. Сначала он с Люсей куражился, теперь с этим глупым вихрастым мальчишкой. Нет, лучше домой.
Дома Хрусталева ждала Инга. У нее были ключи от его квартиры, «на всякий случай». За восемь лет она этими ключами ни разу не воспользовалась.
— Какой репримант неожиданный! — сказал Хрусталев. — Это по-французски, моя радость, цитата из Гоголя.
Инга была бледной и курила.
— Не шути. Меня вызывали. Сам понимаешь, куда. Расспрашивали про твои отношения с Паршиным.
Его затошнило немного. Харчо. Нельзя часто есть эти острые блюда.
— И что ты сказала?
— Сказала, что у вас были хорошие, дружеские отношения. Общего имущества не было, общих женщин, насколько я знаю, — тоже.
— Правильно знаешь.
Они помолчали.
— Ты не голодная? Могу покормить. У меня докторская колбаса есть, две сайки. Не хочешь?
— Обо мне можешь не заботиться. А вот о своей дочери не мешало бы!
— Она что, голодная?
— Этого еще не хватало! Но она растет, понимаешь? Ей тряпки нужны, из всего она выросла! Тетрадки, линейки, готовальни всякие!
— Но деньги же я вам даю!
— Ты деньги даешь. Но хоть раз бы спросил, хватает мне их или не хватает?
— Я понял. Тебе нужны деньги. Я завтра достану.
— Я не сказала, что мне завтра нужны деньги! Я просто сказала, что ты мог бы больше интересоваться Аськой и тем, как она живет.
— Ты, наверное, забыла, что я не отец, а дерьмо? Деньги будут завтра.
— Не нужны мне твои деньги!
— Судя по тому, как ты прекрасно выглядишь и как ты одета, тебе мои деньги действительно не нужны!
Инга близко подошла к нему. Когда-то, когда она вот так близко подходила, у него начинала кружиться голова. Сейчас — ничего.
— Подлец ты. Всегда был подлец.
— Конечно. Особенно если сравнивать с тем «великим» режиссером, который на тебе почему-то так и не женился! Не стал разрушать свою здоровую советскую семью!
Тогда она подняла руку и вдруг испуганно и неловко ударила его по щеке. Этого он не ожидал. Отступил от нее и подошел к окну. Опять идет дождь. Надоело.
— Прости, — пробормотала она своим низким и ломким голосом, от которого он прежде сходил с ума.
— Прощаю, — сказал Хрусталев, не оборачиваясь.
Ночью ему приснился странный сон. Он ходил по городу и подбирал бездомных животных. Животных было очень много, но все они умещались у него в сумке. Он понимал, что ему все равно не удастся прокормить такое количество щенков и котят, но продолжал ходить и подбирать их, потому что кто-то сообщил ему, что завтра будет объявлена облава и всех этих бездомных заберут на опыты. Потом рядом с ним появилась Аська, заплаканная, похожая на Ингу, и сказала, что в море убили китов.
— В каком еще море? — спросил он. — Нет здесь никакого моря, это ты с Коктебелем перепутала.
— Это ты все перепутал! — плача, сказала она. — Море есть везде.
Они вышли на берег моря, оно было красным. Он понял, что Аська сказала правду.
В десять часов утра секретарша сообщила Пронину Семену Васильичу, только что пришедшему на работу, что в девять заходил Виктор Хрусталев и «зайдет еще». Через пятнадцать минут Хрусталев действительно «зашел».
— Ну что? — перебирая бумажки на столе и насупившись, спросил Пронин.
— Я буду снимать.
— Ах, будешь? Ну, то-то.
— Семен Васильич, одно уточнение. Вернее сказать, просьба.
— Опять просьба? — Лоб у директора «Мосфильма» начал пылать.
— Да пустяки, а не просьба! Дело в том, что мы с вами вчера решили, что как только я закончу эту картину, можно будет приступать к сценарию Паршина. Но Паршин не только мне завещал эту работу, он в письменном виде оставил заявление, что доверяет свой сценарий одному режиссеру, молоденькому, но очень способному. Зовут Егор Мячин. Он у нас дебютант, ни одной своей постановки за плечами, но я его диплом видел. Вы знаете? Блеск!
— Ты что же это, Кривицкого подмять решил?!
— Кривицкого? Я? Да при чем здесь Кривицкий? Мальчишку стажером возьмем. Для галочки просто.
Пронин безвольно замахал руками.
— Но только чтобы Федор не обиделся, слышишь? Стажером возьмем. И не больше. Ты понял?
Притом что вроде бы сейчас все складывалось более или менее благополучно, и даже забрезжила какая-то надежда, Хрусталев чувствовал себя куклой из театра Образцова. Его дергали за веревочки. И чем больше он пытался освободиться, тем больше становилось этих веревочек, за которые его дергали. Теперь он был подвязан не только за руки, за ноги, туловище и голову, его хотели подвязать отдельно за каждый палец, каждое ребро, каждый волос на затылке.
Нужно объясниться с Полыниной. Он снова подумал, что у Люси никого нет, дом у нее пустой, неприбранный, и запах материнского больного тела как будто стоит еще в этом жилище, не хочет его покидать.
Люся ругалась с осветителем, задрав голову кверху.
— Убери ты эту бандуру к чертовой матери! Ты что, сам не видишь?
— А как я ее уберу? Тогда вся «Заря» полетит! — орал осветитель.
Увидев Хрусталева, Люся расплылась в улыбке и протянула ему обе руки сразу.
— По делу пришел или так?
— Ну, в общем, по делу.
— Тогда говори.
— Дело в том, — сказал Хрусталев бесстрастно, — что твой фильм передали мне. Я его буду снимать.
От растерянности улыбка еще несколько секунд оставалась на Люсиных губах, как будто внутри рта растянулась какая-то
