Мария Спивак - Твари, подобные Богу
— Ладно, — по-детски шмыгнув носом, ответила после долгой паузы Лео. — Считай, отделался.
С паршивой овцы хоть шерсти клок, рассудила она. Для начала. А там посмотрим. Что бы он себе ни напридумывал про жену и любовь, все равно меня хочет. Жена далеко, я рядом. Вот и угадайте, чья возьмет. Но сейчас проверять ничего не будем. Сейчас надо собраться и послушно уйти, и едва она окажется за порогом, Иван враз пожалеет, что ее выгнал. Мужик, он как лягушка: ловит что движется. А Тата для него, слава тебе господи, неподвижная звезда в небе; сколько телескоп ни наводи, сыт не будешь.
К тому же, по-честному, они ей оба до лампочки. Пусть хоть облюбятся друг друга, лишь бы ее планам не мешали. От Вани ей нужно одно: свое назад получить, то, что уже в кармане лежало и от чего она из-за Антона отказалась. Дура. Антон ее все равно за последнюю тварь держит. «Вот я ею и буду, последней тварью», — мрачно подумала Лео. — «Ну, а кто не спрятался — я не виновата».
* * *Лео ошибалась насчет Ивана. Когда он обнимал ее, в нем действительно шевельнулось подобие желания — впрочем, какое «подобие», если уж шевельнулось, — но он, как человек достаточно взрослый, если не пожилой, умел не наделять дополнительным смыслом простые животные реакции. Он жалел не об уходе, а скорее, о появлении Лео и о том, чем оно обернулось. Проводив ее взглядом и сев с чашкой кофе за кухонный стол, он устало подпер кулаком свою пятидесятилетнюю голову и мрачно задумался.
Он больше не радовался новообретенным чувствам, наоборот, недоумевал, зачем они на него навалились и куда их теперь девать. Старой жизни нет, в нее не вернешься, щелкнув переключателем. Любовь? Это, конечно, прекрасно, но нужна ли она Тате? Вряд ли. Они почти год не общались. Тата сидит в Америке со своим распрекрасным Майком — чтоб его! — и у нее, отец говорил, выходит вторая книга. С какой стати ей возвращаться к нему и вообще сюда?
Ведь в той, полузабытой, реальности он был для нее тем, кто никогда не обидит и не предаст, не бросит и всегда защитит. Кто любит ее всякую, с кем ей не нужна карьера, кому она может быть просто женой. Такого доверия не вернуть, нечего и надеяться.
Иван вдруг отчетливо вспомнил, как подошел со спины к Тате, любовно выписывавшей акварелью каких-то медвежат для очередной детской книжки, умилился, поцеловал в макушку и сказал:
— Тусенька, ты у меня такая талантливая! Жалко, что про это мало кто знает.
А она обернулась через плечо, посмотрела серьезно и ответила:
— Мне столько дано в любви, должна же я чем-то расплатиться.
И тотчас скроила хитрую мордочку: шучу-шучу. Сбила патетику.
Иван с коротким стоном вскочил и, словно пытаясь убежать от себя самого, зашагал по кухне. Он неожиданно понял: вот чего никогда не простит Тата! Что из-за него она чуть не погубила свой талант, а жертва была бы абсолютно бессмысленна: он того не стоил. Он мошенничал, представлялся, носил личину; ее любовь предназначалась не ему. Вот почему теперь ему так тяжело с ней. Как ни тянет, все равно тяжело: кажется, будто Тата постоянно его проверяет, ждет, когда он проявит истинную сущность… Или он сам этого ждет?
Да, видно, ничего у них не получится. Иван вздохнул, сел обратно за стол, горестно отхлебнул кофе и принялся водить пальцем по рисунку на сахарнице. Ему тоже нужна прежняя Тата. Наивная, открытая, доверчивая. Безыскусная.
Нынешняя же рафинированно холодна, цинична и жестоко, отталкивающе привлекательна. Она знает себе цену и, похоже, научилась ни в ком не нуждаться. Когда Иван прочитал ее первую книгу — увидел у отца и сразу схватил, — то тем же вечером, не удержавшись, позвонил Тате в Нью-Йорк. Тем более что по времени риск напороться на Майка был невелик. Тата обрадовалась, с удовольствием приняла поздравления, сказала: «Как хорошо, что тебе понравилось». Они поболтали о книжке, о сыне и почти уже попрощались, но Ивана под конец прорвало — захотелось объяснить, почему позвонил. Он перед разговором выпил для храбрости.
— Знаешь, Туся, твоя книжка замечательная, но мне было очень трудно ее читать. Или смотреть? Не поймешь. Неважно. Но она такая… проникновенная, что мне все время хотелось плакать, — Иван расчувствовался, и его голос, правда, дрожал. — Там везде наша с тобой прошлая жизнь, в каждом рисунке… такая любовь… и страдание…
Он умолк, застыдившись высоких слов, его бросило в краску.
Тата на другом конце провода усмехнулась.
— Тебе так показалось? Замечательно. А мне неловко: я будто обманываю читателей. Они ведь, как ты, принимают все за чистую монету. Тоже считают, что книга про любовь.
— Разве нет?
— Конечно нет.
— А про что же тогда?
— Ты действительно хочешь знать?
— Иначе не спрашивал бы.
— Она про измену, предательство и неизбывное одиночество. В любовь, Ваня, я больше не верю, к собственной вящей радости. Человек один в мире, и чем раньше он это поймет, тем лучше. Все союзы случайны, временны, основаны на преходящем влечении, поэтому надо научиться легко отпускать своих спутников, а не ждать, что они будут с тобой «в богатстве и бедности, здравии и болезни»…
— Тата, это позерство! Ты не можешь так думать, просто хочешь сделать мне больно.
— Наверное, не без этого, но все-таки — думаю.
— Почему же столько людей живут парами, семьями?
— Придумали институт семьи, чтобы не вымереть от венерических болезней, а теперь для его поддержки вынуждены соблюдать правила игры, вечно притворяться, твердить о любви и верности. Думаю, в наше медицински просвещенное время это делается по инерции. Потому что на самом деле современная семья похожа на башню из кубиков, которую строил Карлсон: разваливается от лишней тефтельки. Как и любовь.
— Господи, ну что ты говоришь!..
— Всего лишь правду. Любовь — надувательство вселенского масштаба. Ее нет, а на ней все держится. Вон я сколько денег за нее получила! Почему-то, невзирая ни на что, в любовь хотят верить. Как ни странно, не одни только женщины. Люди безнадежны: упорно возводят башни на зыбучем песке…
Они кое-как закончили малоприятный для Ивана разговор, и он поспешил выкинуть Татины разглагольствования из головы: слишком ему не понравилось, показалось наигранным ее вселенское разочарование. Но сейчас еще один горький пассаж всплыл в памяти. «Знаешь, Ваня», — жестковато ответила на какое-то его робкое высказывание Тата, — «последнее время я часто слышу — что характерно, от женщин моего возраста и старше — различные сентенции о мужчинах, общий смысл которых сводится к постулату «они так устроены». Природа другая. В том плане, что раз есть тычинки, то надо же ими куда-то тыкать. Так вот, крохотная часть меня до сих пор не готова принять подобную ботаническую концепцию. Ей, этой глупой части, по-прежнему хочется верить в идеалы, любовь, верность, родство душ. Зато все прочее сгорает со стыда, что я столько лет не желала признавать очевидного. И очень много на том потеряла».
