Кресли Коул - Нет голода неистовей

Кресли Коул

Нет голода неистовей

Пролог

Порой пламя, слизывающее кожу с его костей, отступало.

Это был его собственный огонь. В тайном уголке его разума, еще способного на рациональную мысль, он верил в это. Его огонь, потому что вот уже несколько веков его разрушающееся тело и загнивающий разум не давали ему погаснуть, разжигая пламя все сильнее.

Давным-давно, — кто знает, сколько времени тому назад, — вампирская Орда заточила его в этих катакомбах, скрытых глубоко под Парижем. И теперь он стоял, прикованный цепями к камню, в оковах, удерживавших его конечности в двух местах и вокруг шеи. А прямо перед ним лежали извергающие пламя ворота в ад.

Здесь он ждал и страдал, отданный пламенному столбу, мощь которого хоть иногда и ослабевала, но никогда не прекращалась, так же, как и его жизнь. Он снова и снова умирал в огне, а данное ему бессмертие вновь воскрешало его для новых пыток.

Только мысли о расплате, которую он представлял в малейших деталях, помогли ему продержаться так долго; все, что ему оставалось — лишь таить ярость в сердце.

Так было, пока не появилась она.

За эти столетия ему порой случалось услышать что-то чрезвычайно необъяснимое и новое на улицах над катакомбами, а иногда он даже чувствовал запах сменяющихся времен года в Париже. Но сейчас он ощутил ее, свою пару, единственную женщину, созданную для него одного.

Ту женщину, которую он, не переставая, искал тысячу лет, до самого дня своего пленения.

Вот пламя отступило и в этот момент, она задержалась где-то наверху. Этого было достаточно, чтобы он попытался рвануть одну руку из оков. Крепкий металл врезался в кожу, вызывая капли крови, постепенно превращающиеся в поток. Но каждая мышца его ослабевшего тела продолжала работать слаженно, стремясь сделать то, что ему не удавалось почти целую вечность. Ради нее он мог это сделать. Он должен был… Вырвавшийся крик превратился в сдавленный кашель, когда он, наконец, высвободил одну руку.

У него не было времени удивляться результату. Она была так близко, что он почти чувствовал ее. Нуждался в ней. Еще одним рывком он вырвал и вторую руку из оков.

Сжав врезающийся в его шею металл, он смутно припомнил тот день, когда края толстого, длинного металлического штыря были забиты в камень. Он знал, что его концы входили в каменное основание, по меньшей мере, фута на три. И хотя силы покидали пленника, но ничто не могло остановить его, когда она была так близко. Рванув вперед, он вырвался из оков, отбрасывая их вглубь пещеры с потоком камней и пыли.

Потянувшись к металлу, крепко обхватывающему его бедро, он разорвал сначала его, а потом цепь на лодыжке, затем принявшись за последние две, удерживающие его другую ногу. Уже предвкушая собственный побег, он, не глядя вниз, рванул оковы. Безрезультатно. Сдвинув брови, он озадаченно попытался снова. Издав стон полный отчаяния, он снова попробовал, приложив на этот раз все силы. Но опять ничего.

Ее запах становился всё слабее, — времени почти не оставалось. Он беспощадно посмотрел на закованную ногу. Представив, как сможет, наконец, погрузиться в нее и забыть свою боль, он дрожащими руками потянулся к месту над коленом. Безумно желая ощутить это забытье, обещанное ее телом, он попытался сломать кость. Но из-за слабости, ему потребовалось с полдюжины попыток.

Его когти разрезали кожу и мышцы, но нерв, проходящий по всей длине бедра, оказался крепким, словно струна. Едва коснувшись его, он испытал во всей ноге невообразимую боль, которая взорвалась в верхней части тела, затуманивая зрение.

Будучи слишком слабым. Теряя слишком много крови. Зная, что огонь скоро возродиться вновь. И ведая, что вампиры могли вновь вернуться сюда. Потеряет ли он ее теперь, едва обнаружив?

— Никогда, — прохрипел он, позволив зверю внутри себя взять верх. И этот зверь был способен вырвать себе свободу зубами, мог пить воду из канав, и даже питаться отходами, чтобы выжить. Сейчас он смотрел на совершенную им в порыве ярости ампутацию, словно наблюдая за всем совершенным издалека.

Уползая из места пыток и оставляя свою ногу, он двигался через темные сырые проходы катакомб, пока не заметил выход. К которому стал пробираться через усеивающие пол кости, все еще оставаясь начеку, на случай, если здесь появятся его враги. Он не имел понятия, сколько ему предстояло преодолеть, но все-таки нашел путь, — и силы, — последовав за ее запахом. Он заранее сожалел о той боли, которую собирался причинить ей. Ведь она будет настолько связана с ним, что почувствует его страдание и ужас, как свои собственные.

Но этого было не избежать. Он уже близок к свободе. И выполнит свою часть. Но сможет ли она в свою очередь спасти его от воспоминаний, когда его кожа всё еще охвачена пламенем?

Наконец, достигнув поверхности, он добрался до темного переулка. Но ее запах исчез.

Судьба подарила ему пару, когда он нуждался в ней больше всего, и да поможет ему, — и этому городу — Бог, если он не сможет найти ее. Его жестокость вошла в легенды, и ради нее, он даст этой беспощадности полную волю.

Он с трудом сдерживался, чтобы не осесть у стены здания. Стараясь успокоить свое бешеное дыхание, чтобы вновь почувствовать ее запах, он провел когтями по кирпичам на асфальте, оставляя следы.

Нужна мне. Погрузиться в нее. Так долго ждал…

Ее аромат исчез.

Его глаза увлажнились, а тело неистово сотрясало от чувства потери. И в этот момент город содрогнулся от рева, преисполненного страданиями.

Глава 1

В каждом из нас, даже в хороших людях,живет необузданный, дикий зверь, которыйво сне показывает свою истинную сущность.— Сократ (469–399 д.н. э)

Неделю спустя…

На одном из омываемых Сеной островов, на фоне декораций нестареющего собора, укутанного покровом ночи, веселились жители Парижа. Эммалин Трой гуляла среди пожирателей огня, карманников и chanteurs de rue[1]. Она бесцельно блуждала меж групп готов в черных одеяниях, наводнивших Нотр Дам, словно он был какой-то готической Меккой, зовущей их в родные пенаты. Но даже в этой толпе она привлекала внимание прохожих.

Мужчины, мимо который она проходила, медленно поворачивали головы ей вслед, провожая ее взглядом — и порой даже хмурым — чувствуя что-то, но так и не понимая природу этого ощущения. Возможно, причина была в своего рода генетической памяти, сохранившейся еще с незапамятных времен и изображающей ее, как их самую дикую фантазию, или как самый жуткий кошмар.