Люси Эллис - Королева моих грез
– Ты считаешь, этого достаточно, чтобы обезопасить себя?
– Это все, что у меня есть, – просто сказала она.
Халед мысленно сделал пометку: усилить безопасность в «Синей птице». В том самом кабаре, которое он собирается продать.
Джиджи подошла к воротам и нажала комбинацию цифр, чтобы открыть замок. Дворик оказался маленьким и безукоризненно чистым.
– Мы живем на верхнем этаже, – сказала она, направляясь через хорошо освещенный холл к лестнице.
Его взгляд упал на круглую попку Джиджи. Она поднималась по ступенькам впереди него, и все вопросы улетучились из его головы, он просто наслаждался видом. Эти джинсы так ее обтягивали, что их стоило бы запретить на законодательном уровне.
Он прошел за ней в ярко освещенную комнату со свободной планировкой и видом на парижские крыши. Вид был отличный, пол сиял чистотой. Металлическая лестница вела в спальню, расположенную на втором уровне, под самой крышей.
Джиджи сняла жакет и бросила его на стул. У Халеда внезапно пересохло во рту. У себя в номере он не успел толком ее рассмотреть, но теперь мог оценить, как плотно ее обтягивала темно-розовая футболка.
Он все еще помнил, как идеально помещались ее груди в его ладонях, как напрягались соски под его умелыми пальцами. Она была такой милой и игривой… и такой сексуальной. Кровь так стремительно отхлынула от его головы к паху, что он искренне порадовался тому, что решил надеть куртку.
Он знал, что ему стоит спуститься вниз и уехать. Разве у него не назначены встречи во второй половине дня? Вместо этого он расхаживал по комнате, пока она хлопотала на крошечной кухне. Халед смотрел на простенькую мебель и девичьи безделушки, стопку книг рядом с переполненным книжным шкафом, фотографии в рамках.
Она говорила что-то о кабаре, о каких-то памятных вещицах, которые хотела ему показать…
Халед подошел к висевшему на стене портрету. На мгновение он подумал, что это Джиджи: те же острые скулы и подбородок, но глаза были темнее и другой формы, а нос – чуть меньше. Лицо было, безусловно, привлекательным, но ему не хватало энергии, которая преображала тонкие черты лица самой Джиджи. Пораженный сходством женщины с Джиджи, он только некоторое время спустя заметил, что женщина на портрете была абсолютно голой, за исключением веера из павлиньих перьев.
– Это твоя мать? – спросил Халед.
Джиджи отложила чашки, подошла к нему вплотную и посмотрела на картину со странным выражением лица.
– Да. Ее звали Эмили Фитцджеральд, она танцевала в «Синей птице» пять лет. Как и я.
– Твоя мать была танцовщицей? – Халед коротко рассмеялся. – Ну и ну…
– Она была удивительной. Мама танцевала гораздо лучше, чем я, танец был ее призванием. Она сама сделала этот веер, он был ее визитной карточкой. Он весит, наверное, целую тонну. Единственная вещь, которую она взяла с собой в Дублин, – это перья. Ну и еще туфли. В детстве я любила ковылять на этих высоченных каблуках и таскать за собой веер. Мне было лет пять или шесть. Мама говорила, что если я буду много тренироваться, то, когда вырасту, смогу стать новой Салли Рэнд.
– Кто такая Салли Рэнд?
– Звезда американского бурлеска. Она была известна тем, что танцевала абсолютно голой, прикрываясь лишь веером из страусиных перьев. Она тоже начинала в цирке.
Она говорила об этом как о чем-то совершенно обыденном, и Халед не стал заострять внимание, что росла она в весьма необычной обстановке.
– Я так понимаю, твоя мать отказалась от сцены ради семьи?
– Можно сказать и так. – Джиджи поджала губы. – Она забеременела от моего отца. Надо сказать, он не самый надежный человек на свете, – добавила она.
Халед подумал о шрамах на ее ногах и решил, что Джиджи многое недоговаривает.
– Она решила вернуться домой к родителям, и я родилась в Дублине. Я не знала отца до восьми лет. – Она протянула руку и поправила фотографию, хотя она висела абсолютно ровно. – Эта фотография сделана, когда мама уже была беременна мной. Она сделала этот снимок, зная, что пришло время уезжать.
– Танцовщицы возвращаются к своему ремеслу после рождения ребенка? – На самом деле этот вопрос его мало интересовал, но он хотел узнать, что было дальше. Халед небезосновательно полагал, что здесь кроется истинная причина, по которой Джиджи так сильно хочет защитить кабаре.
– Если смогут снова привести себя в былую форму. У пары наших танцовщиц есть дети, но Дантоны не в восторге от этого. – Она сложила руки на груди. – Кстати, в этом направлении тоже есть что предпринять.
По правде говоря, Халед совсем забыл, что кабаре – это яблоко раздора между ними. Он любовался, глядя, как эмоции сменяют друг друга на лице Джиджи, настолько она была поглощена своим рассказом. Он снова посмотрел на фотографию. Эмили Фитцджеральд выглядела безмятежной, как утреннее небо.
– Должно быть, она тобой очень гордится.
– Она умерла. – Спазм сковал горло Джиджи. – Она отправилась в больницу, чтобы сделать простую процедуру, удалить небольшие узелки на гортани. Она так и не очнулась от наркоза. Никто не знал, что у нее слабое сердце, оно просто остановилось. Это было шестнадцать лет назад, но мне до сих пор трудно примириться с этим.
– Мне очень жаль, Джиджи. Что с тобой было дальше? – нахмурился он.
– Приехал отец и забрал меня. Тогда я и начала выступать в его цирке.
– Кочевая жизнь для ребенка… Тебе нравилось?
– Это было непривычно. – Она пожала плечами. – Я стала познавать жизнь. Я так хотела угодить отцу, что это научило меня дисциплине и каждодневной практике и тренировкам.
Халед видел подтверждения на ее ногах, и эти слова приобрели совсем другое значение.
Ему было нетрудно представить себе Джиджи худой нескладной девчонкой в веснушках. Они были не такими уж разными людьми. Он знал все о попытках угодить единственному человеку, который у тебя остался. У Джиджи остались шрамы на ногах, свидетельства жестокости ее отца. Она отчаянно нуждалась в матери, а что сделал этот ублюдок? Позволил, чтобы она так искалечила свои ноги! Халед сжал кулаки.
– Когда отец обанкротился, мы стали работать в театре водевиля, – продолжала она. – Я пела и танцевала, а отец был конферансье. Я пересекла Ла-Манш, как только смогла.
– Ты приехала в Париж, чтобы пойти по ее стопам?
– Что-то вроде того.
Она улыбнулась ему, и в этой улыбке не было жалости к себе, только природная жизнерадостность, и это тронуло его. Он был уверен, что может что-то для нее сделать до того, как покинет Париж.
– Хочешь чаю? – спросила она.
– Нет, я не хочу чай. Я хочу поцеловать тебя.
Она выглядела такой удивленной и польщенной, что ему захотелось немедленно уложить ее на маленький неудобный диван и насладиться ее нежной податливостью. Он обнял ее и пообещал себе, что это будет только один поцелуй. Но как только их губы соединились, все мгновенно переменилось, и его поцелуи стали настойчивыми и яростными, ее язык заскользил по его губам. Халед стремительно терял контроль над собой.
