Кэти Хикман - Гарем
— Стамбу-уле? — Удивленная пауза. — А какого черта ты там оказалась?
— Прилетела на самолете. Вчера вечером.
— Но еще вчера мы вместе с тобой обедали. И ты ни словом не обмолвилась о том, что собираешься в такую даль.
— На этот рейс были проданы не все билеты, оказались свободные места. Довольно удачный случай, которым я воспользовалась.
Девушка хотела было рассказать подруге о подслушанных в кафе словах американской преподавательницы, но раздумала. Нет, не станет она болтать об этом, даже с Эвой.
— Мне нужно… — начала было говорить она, но комок в горле помешал ей продолжить. Она замолчала, потом справилась с собой и договорила: — Мне нужно покончить с этим.
На другом конце провода стояло тяжелое молчание, и Элизабет поняла, что Эва внимательно слушает ее.
— Понимаешь? Со всем этим, — договорила она с трудом.
Покончить. Вырвать из себя. Дать истечь вместе с кровью.
«Я бы ногтями вырвала это наваждение вместе со своим бьющимся сердцем, если б только знала, как это сделать…» Что-то похожее на истерику охватило ее.
— Отрезать от себя это чувство…
— Все хорошо. Все правильно. — Она услышала, как прерывается от беспокойства за нее голос Эвы. — Не говори ничего, просто постарайся поглубже дышать. Ну как? Стало лучше, дорогая? Дыши поглубже…
Несмотря на подступающие слезы, Элизабет не могла не рассмеяться.
— Эва, милая, ты что, тоже плачешь?
— Как будто я могу не плакать? — Она услышала, как та громко высморкалась. — Эти слезы до того заразная штука. — И тут же сердито продолжила: — По-моему, сделать это здесь, в Оксфорде, было б много легче.
— Может быть. — Элизабет прикрыла мокрые глаза ладонью. — Видишь ли, все не так просто. Мне нужно… нужно взять себя в руки. Больше мне не вынести такого существования. — Жалость к себе медленно вспухала у нее в груди. — И не хочется надоедать тебе.
— Лиз, дорогая, ты мне совсем не надоедала. Никогда.
— Я решила порвать с Мариусом. На этот раз окончательно. — Вот она и сказала это. А раз сказала, то так оно и должно быть. — По крайней мере, — она старалась выразиться точней, — я сказала Мариусу, что больше не хочу его видеть.
Девушка ощущала, с каким вниманием вслушивается подруга в тон ее слов. И когда та заговорила, в голосе ее звучало явное облегчение.
— Ты порвала с ним? Отлично! Ты отлично сделала, Лиззи! — Затем неуверенно переспросила: — На этот раз окончательно?
— О да, на этот раз окончательно.
— Хорошо. Но где ты все-таки? Я имею в виду, в каком отеле? Я думаю, ты остановилась в отеле?
— Вообще-то да…
Элизабет огляделась. Она понятия не имела, как называется эта гостиница. Поздним вечером она приехала сюда на такси, осмотрела номер, он оказался довольно чистым, с удобной кроватью. Задавать вопросы сил не было.
— Я остановилась в номере триста двенадцатом. — Это число можно было прочесть на старомодном, еще из бакелита, телефонном аппарате, стоявшем на столике у кровати. — Так тут написано.
Эву, казалось, эти сведения успокоили.
— И долго ты там намерена оставаться?
— Не знаю пока. — Элизабет пожата плечами. — Сколько понадобится, столько и пробуду.
— На что понадобится? Чтобы выбросить этого типа из головы?
— Да. — Она рассмеялась. — Но я намерена тут и заниматься делом тоже. Когда я рассказала своей руководительнице о найденном мною фрагменте пергамента, она предположила, что неплохо было б поработать со здешними архивами, и я ухватилась за эту мысль. — Только чтобы прочь из Оксфорда, прочь от искушения. — Доктор Эйлис согласна со мной в том, что сведения о Селии Лампри вполне могут находиться в другом месте, а у меня вдруг появилось предчувствие, что они здесь. Ты помнишь Берин Гаетин?
— Ту, что занималась программой обмена?
— Да, да. Я позвонила ей после… гм, в общем, вчера, и она сказала, что устроит мне читательский билет в библиотеку Босфорского университета. У них имеется английское отделение, и я смогу продолжать свои поиски, одновременно дожидаясь разрешения на работу в архивах.
Закончив разговор с подругой, Элизабет бросилась ничком на кровать. Действительно, какое несуразное время для звонка: здесь, в Стамбуле, семь часов утра, значит, в Англии сейчас только пять. Бедняжка Эва.
Комната, в которой она сейчас находилась, была просторна, но весьма скудно обставлена. Две железные кровати. Старомодный платяной шкаф. В небольшом углублении стены расположено окно, под которым стоит письменный стол со стулом. Пол, в каких-то темно-коричневых пятнах, слегка покатый по направлению к входной двери, не покрыли ни ковриком, ни хотя бы самой дешевенькой хлопковой подстилкой. Ничто здесь не напоминало девушке о том, что она находится в Стамбуле, ни одного намека на восточную экзотику.
С любопытством Элизабет прикоснулась рукой к стенке. Зажмурила глаза и осторожно пробежала пальцами по штукатурке. Ничего. Доведенная до предела простота, словно в монастырской келье. Или корабельной каюте.
«Завтра я съеду отсюда», — пообещала она себе.
И снова прилегла на кровать. Достала из дорожной сумки блокнот и перечитала выписки, которые сделала в читальном зале:
«…дщерь его несчастная, хоть и удерживаемая всеми монахинями, вырвалась из двери тайного их укрытия и закричала: нет, нет, пощадите моего отца, молю вас, и, увидев у отца на теле шесть или даже семь ран кровоточащих, пала она на колени, с лицом белым как смерть, и все молила турок пощадить старикову жизнь, а взять ее заместо. Тогда главный между ними отбросил ее прочь и, разгоряченный видом крови, ударил капитана в бок своим ятаганом и пригвоздил его прямо к двери в тайное то убежище, где женщины сидели, и разрезал его тело пополам, так что…»
Селия. Несчастная девушка.
Все еще прижимая блокнот к груди, Элизабет погрузилась в сон.
Глава 7
Стамбул, поздним утром 1 сентября 1599 года
Айше, расторопная горничная госпожи валиде, нашла Кейе сидящей у фонтана во дворике карие.
— Пойдем. Она хочет видеть тебя.
Во Дворце благоденствия ни одному человеку, даже только что нанятой прислуге, не требовалось объяснять, кто такая «она».
— Прямо сейчас?
— Да. Пойдем. Иди быстро, но не беги. — Айше предостерегающе положила ладонь на руку девушки. — Здесь не любят, когда мы бегаем.
— Не нервничай, пожалуйста. Никто на нас сейчас не смотрит.
Традиционный отъезд на лето почти всех обитателей Дворца благоденствия — за исключением горстки самых молодых или самых древних кисляр[14] — в резиденцию валиде на Босфоре, где они оставались до сих пор, создавал в оставленном дворце праздничное, какое-то беспечное настроение.
