Ровена Коулман - Мужчина, которого она забыла
Что-то не так – и это что-то гораздо хуже, чем обида и оскорбленные чувства.
– А кажется, что слишком давно. – Я упираюсь ногами в ковер. Сколько же точно прошло времени? Я не знаю. Просыпаясь по утрам, я боюсь, что время перестало существовать, пока я о нем не думала. С тех пор как исчезла Кэйтлин, мог пройти день, неделя, десятилетие. Вдруг я проблуждала в тумане много лет? Вдруг она уже взрослая, завела детей, а я в своей сонной лощине проспала целую жизнь?
– Две недели с небольшим, – говорит Грэг, разглядывая зажатые между коленей руки. – Не очень долго.
– Совсем недолго, когда тебе двадцать и ты веселишься в университете, – слышу я мамин голос. Она стоит в дверях, скрестив руки, – того и гляди велит мне прибраться в комнате, будто здесь живу я, а не Кэйтлин. – Помнишь, как ты ездила по Европе с той девушкой? Как ее звали?
– Лора Болсовер, – говорю я, тут же представляя ее круглое блестящее лицо, ямочки на щеках, левую бровь, проколотую в нескольких местах. Имена из далекого прошлого всплывают удивительно быстро; часто мне кажется, будто я все еще там, а то, что творится здесь и сейчас, – всего лишь перебивка реальности. Мы с Лорой познакомились на вечеринке, когда мне было семнадцать, и тут же стали друзья неразлейвода. А еще через год наши дороги разошлись, и обещания всегда держаться на связи забылись в считаные дни, если не часы.
– Да, – кивает мама. – Она самая. Нахальная девица, вечно чему-то ухмылялась. Так вот, вы тогда поехали через всю Европу, и я почти три месяца не слышала от вас ни слова. Чуть с ума не сошла, но что было делать? Только надеяться на твое возвращение. И ты вернулась, как неразменный грош из сказки.
– Это было до того, как появились… – Я тычу пальцем в штуку, дремлющую на покрывале; как же она меня раздражает… – Тогда было сложнее поддерживать связь. Сейчас есть звонки и е-мейлы. – Я помню е-мейлы и улыбаюсь от гордости за себя. Писать электронные письма я тоже пробовала – то есть заставила сделать это маму и Грэга, а сама диктовала, нависнув над вордбуком. Ответа мы так и не получили.
Мама обводит взглядом комнату Кэйтлин. Крошечные розовые бутончики на обоях почти не видны за постерами депрессивных рок-групп.
– Две недели – это совсем недолго.
– Две недели с небольшим, – повторяю я, стараясь выделить в памяти место, прилепить в уме стикер. – Для Кэйтлин это долго. Раньше она так не делала. Мы всегда разговаривали хотя бы раз в несколько дней.
– Раньше у нее была другая жизнь. Сейчас она столкнулась с этой твоей… – Мама делает жест, означающий, видимо, болезнь Альцгеймера – два слова, которые она очень не любит произносить вслух. – Да еще выяснила, что отец не знал о ее существовании. Неудивительно, что ей захотелось сбежать.
– Все так, но ведь я – не ты, – слышу я свой голос. – Кэйтлин не нужно сбегать от меня.
Мама еще секунду стоит в дверях, затем круто разворачивается и уходит. Я опять жестоко с ней обошлась. И ведь все понимают, что это из-за болезни – из-за нее я не знаю, что и как говорить, из-за нее почти все время чувствую страх. Все понимают – но это не мешает им на меня обижаться. Да и почему, собственно, должно мешать? Особенно тяжело им от того, что я изменилась совсем чуть-чуть. Эстер, например, вовсе не заметила разницы. Когда во мне станет меньше знакомого, им будет легче.
– Я ушла пылесосить, – кричит издалека мама.
– Зря ты так, – укоряет меня Грэг. – Рут хочет помочь. А ты ведешь себя так, будто она специально портит тебе жизнь.
Я пожимаю плечами – знаю, что его это бесит.
– Клэр, мне нужно ходить на работу. Кто-то должен… тут приглядывать. Нам повезло, что Рут взяла на себя все заботы. Постарайся об этом не забывать.
Последняя фраза звучит настолько нелепо, что я бы рассмеялась, если бы не была так скована страхом.
– Что-то случилось. Пусть память меня подводит, но свою дочь я знаю. Дело не только в том, что я рассказала ей об отце, иначе были бы крики, слезы, все что угодно, но только не это. Только не тишина. – Я наугад открываю ящики и ворошу кучи темной одежды, разбросанные повсюду без всякого порядка. – Моя дочь попала в беду.
– Клэр… – Грэг произносит мое имя и замолкает, а я тем временем заглядываю в шкаф. Он битком набит черной одеждой. – Клэр, я понимаю, что ты злишься и тебе страшно, но мне не хватает тебя. Очень не хватает. Пожалуйста… Я не знаю, что делать… Ты можешь вернуться ко мне ненадолго? Пока не поздно.
Я медленно поворачиваюсь к Грэгу. Его лицо в последнее время как-то увяло и стерлось, плечи поникли.
– Проблема в том, – говорю я очень тихо, – что я не помню как.
Грэг, не глядя на меня, медленно встает.
– Мне пора на работу.
– Это нормально, что ты на меня злишься. Наори на меня, обзови стервой и тупой коровой. Лучше уж так, честное слово.
Однако Грэг не отвечает. Через несколько секунд я слышу, как хлопает входная дверь. Где-то внизу гудит пылесос. Я закрываюсь в комнате Кэйтлин и вдыхаю теплый воздух. Постельное белье греется под утренним солнцем, пыль кружит в его лучах. Какой сейчас месяц? Кэйтлин возвращается в университет – значит, октябрь. Или февраль. Или май.
Я озираюсь в поисках зацепки, которая помогла бы понять, почему она не отвечает на звонки, однако не вижу ни секретного дневника, ни связки писем. Я сажусь за стол, медленно поднимаю крышку ее вордбука. Он стоит ровно посередине, словно реликвия. И вновь это тревожное чувство… Я пробегаю пальцами по кнопкам – в ответ они тихо щелкают. Когда-то мои руки летали над ними и слова бежали по экрану быстрее, чем я успевала о них подумать. Когда-то, но не сейчас. Теперь я печатаю неуклюже, медленно и с ошибками, хотя буквы помню. Грэг потратил кучу денег на программу распознавания речи для компьютера внизу, однако я ни разу ею не воспользовалась. Мне хватает ярко-розовой авторучки с голубыми чернилами, которую Эстер подарила мне в прошлый день рождения. Слова легко ложатся на страницы дневника. Хочу писать от руки, пока не забуду, для чего нужны пальцы.
Я закрываю вордбук и трогаю корешки книг, расставленных на подоконнике: ищу хоть что-то – клочок бумаги вместо закладки, любой намек, который бы все объяснил. И даже с книгами что-то не так… Я еще долго сижу, разглядывая вещи вокруг, и вдруг замечаю мусорную корзину, неприметно задвинутую под стол. В ней полно бумаг и салфеток для снятия макияжа. Удивительно, как это мама ее не вытряхнула – иногда кажется, что она делает уборку без перерыва; кругами ходит по дому с метелкой для пыли, а на самом деле проверяет, не сбежала ли я, не устроила ли пожар. В последнее время я почти никуда не выхожу и ничего не хочу. Внешний мир наполнен таинственными сигналами, мне не под силу их расшифровать. Единственный человек, которому мой домашний арест доставляет радость, – это Эстер. Раньше она не любила отпускать меня на работу, зато теперь мы все время вместе. Я позволяю ей увести себя в придуманные миры, полные крошечных писклявых существ, чаепитий, морских приключений, дорожных погонь и больниц, в которых я всегда пациентка, чудесно излеченная повязкой из туалетной бумаги. Эстер теперь даже счастливее, чем раньше. Это уже что-то.
