Привычка ненавидеть - Катя Саммер
Ни с Петей, ни со старшекурсником у нас дальше поцелуев не зашло. И я не жалею. Я не чувствовала, что это было бы правильным. И не вижу смысла спорить или разговаривать с Бессоновым, мысли которого без пароля не вскроешь.
— Не понимаю, причем здесь моя девственность, и почему мы должны ее обсуждать.
— А что нам тогда обсуждать? — Ничего. — Погоду? — Это вряд ли. — Как Савва отымел тебя языком в рот? — Точно нет. — Или как ты подслушивала нас с Софой? — Я слишком резко перевожу на него взгляд, чем, по всей видимости, выдаю себя с головой. — Ты затопила мне потолок.
Его темные глаза примагничивают меня к себе. Я борюсь, как во сне, где не можешь кричать и не в силах проснуться. Я борюсь, но все равно смотрю.
— Я не подслушивала, — тихо, с надрывом — это все, на что мне хватает сил.
Я ведь и правда наткнулась на них случайно. И уйти постаралась, как только… Ну да, я подслушала часть разговора, но кто в этом признается?
— Конечно, — кивает он, фыркнув через нос. — Если бы я знал, что тебе так нравится подслушивать, не включал бы музыку громко. Глядишь, уже бы научилась чему-нибудь да рассталась с невинностью.
— Тебя так беспокоит моя невинность?
— Меня беспокоит твой отец.
Хлестко. Это прилетает как будто раскрытой ладошкой по лицу. Со звоном.
Я замолкаю, потому что… ну а что я еще скажу? Я тру лоб, скользнув взглядом вниз по его телу и задержавшись на боку, где нахожу новую татуировку, которую раньше не видела. «Независимость». Я ухмыляюсь сама себе и ищу ту грань, которую бы не пересечь, чтобы меня не скинули с крыши.
— Не понимаю, чем тебе не угодила погода или язык Остроумова, — я говорю это с серьезным видом, затем следует пауза, и внезапно я слышу смешок. Отрывистый, не очень веселый и неуместный, но… да, это он.
Жутко странно.
Если неожиданно потерять память и забыть, кто мы друг другу, и какой тоскливый ужас нас объединяет, можно назвать эти посиделки… дружескими?
— Черепица протекает, нужно вызвать работников, — ковыряя пальцами кровлю, произносит он про между прочим.
— Да, я говорила… — отцу. Я осекаюсь и еще раз киваю, соглашаясь с Бессоновым. — Вызовем, июнь обещает быть дождливым.
Это и правда очень странный разговор со спрятанными в кобуру ружьями, которые мы в любой момент готовы направить друг на друга.
— Можешь рассказать свою эту хрень про коров, — вдруг выдает.
— Коров?
О чем он вообще?
— Быки, коровы…
— О, ты про корриду. Я люблю историю Испании, — зачем-то признаюсь я и после чуть кривлю его: — Можешь рассказать, — произношу наигранно грубым голосом. — Спасибо, что разрешил.
Висок жжет, но я делаю вид, что мне все равно. Я чувствую себя смелее, хоть и понимаю, что опасно этому чувству доверять.
— Само название «Испания» означает «берег кроликов», их там раньше было довольно много.
— Скука смертная, — бурчит Ян.
— Что-то друзьям твоим я вчера не казалась такой уж скучной, — слишком разгоняюсь, чтобы притормозить. Бессонов меня бесит своим высокомерием.
— Может, потому что они хотели трахнуть тебя разок-другой, — стреляет на поражение словами, а не дробью. — Хотя они бы точно заскучали на второй раз. Или даже в процессе первого, если б ты лежала, как бревно.
Ты отвратительный, — думаю я.
— Ты слишком много думаешь о том, какая я в постели, — говорю вслух. И попадаю точно в цель, потому что Бессонов мечет в меня взглядом, словно молнией. Он раздувает ноздри и поджимает губы. Все его лицо выражает брезгливость. Будто он наступил ботинком в кучу, а я ему тут задвигаю, что это все неспроста.
Я напрягаюсь вместе с ним, потому что вижу, как его предплечья изрезают вздутые вены от сжатых кулаков. Его грудь резко вздымается вверх, четко выступает пресс. Боги, и зачем я вообще туда смотрю? Отвернись! Отвернись быстрее!
— Если я еще раз увижу его в таком состоянии, то доложу.
Догадываться, о ком речь, мне, конечно же, не приходится. Холодом веет, и несколько рядов черепицы между нами покрываются невидимым инеем. По позвоночнику бегут колючие мурашки, мелкие волоски на руках встают дыбом.
— Да пошел ты! — меня подкидывает, точно взрывной волной, и я яростно выплевываю это ему в лицо. Тотчас же оступаюсь, и правая нога начинает съезжать вниз.
Я уже вижу все наперед — соскользнувшее с крыши тело, свободное падение и жесткий «БАМ» об асфальт. Я даже не успею закричать. Интересно, что увижу вместо «вся жизнь проносится перед глазами»? Потому что я не верю в эту попсу. Папу? Наташу? Или…
Проходит секунда, две, но я не разбиваюсь. Потому что он ловит меня. Он ловит меня в кольцо рук, больше похожее на тиски, и прижимается горячим, как раскаленная сковорода, телом. На мне точно останутся ожоги. Даже через хлопковую ткань пижамы.
Он меня держит, а я не в силах коснуться его — так и замираю, не донеся ладони до его плеч, в жалких сантиметрах от «силы» рукописным шрифтом. Шевелю пальцами, будто воображая, каково это. Чувствую жар и впиваюсь ногтями в свои руки, оставляя лунки на коже.
Ян дышит неровно. Я слышу, как в мою грудь бьется его сердце — так близко мы стоим друг к другу, и на каждом рваном выдохе сталкиваемся снова и снова. Это длится целую вечность. Так долго, что меня посещают видения, в которых Бессонов тянет запах в изгибе моей шеи и почти невесомо двигает большим пальцем, поглаживая мне спину. И не отпускает. Почему он меня не отпускает?
Но как раз с этой мыслью, он, покачнувшись, будто бы у него кружится голова, отходит на шаг
