Татьяна Алюшина - Девочка моя, или Одна кровь на двоих
«Как же ее зовут? Лена, Таня, Катя? Надя! Вот как ее зовут! Надя, точно. Надо было ее с собой взять и вытравить из себя хорошим сексом в тишине, на природе эту усталость!»
Мысль так себе.
Что будет делать девушка Надя вне занятий плановым сексом, околачиваясь рядом с ним? И самое главное, что ему делать с девушкой Надей вне этих плановых занятий?
Ну, не разговаривать же!
С женщинами Победный вел беседы в рамках своей работы или на обязательных мероприятиях с интересными умными собеседницами, как правило, известными личностями из разряда знакомых, а с остальными барышнями он почти не разговаривал – ему было некогда, да и не о чем.
Бывшая жена была права – он ее не замечал за полным отсутствием интереса.
Вспомянутая не ко времени девушка с трудно запоминающимся именем Надя сама образовалась в телефонно-сотовом пространстве, напомнив о своем существовании переливчатыми трелями его мобильника.
– Димулечка, ты занят? – нараспев протянула девушка Надя.
Дима глянул в коротко стриженный затылок Осипа и неласково ответил:
– Как обычно.
– Димулечка, давай сегодня встретимся, я соскучилась.
Нет, барышню Надю с собой брать не надо и посылать за ней кого-либо, чтобы привезли в Домину, тоже не надо, хотя несколько секунд назад он обдумывал эту возможность.
– Сегодня не получится. Я не в Москве.
– А где? – оживилась барышенька.
Ей очень-очень надо знать где! Она же должна сказать подругам вечером за коктейлем или за чем там – кофе-шампанским, отработанно грустно вздыхая: «Димочка в Вене (Париже, Лондоне, Цюрихе…), хотела к нему полететь, побыть вместе, но он так занят, что мне одной по магазинам ходить!» Или что там по ролевому тексту?
Не получив ответ про Вену, Париж, Лондон, Цюрих, Надя поинтересовалась:
– Когда ты будешь?
– Дней через пять.
– Так долго-о-о, – закапризничала тусовочная девонька, – я тут совсем одичаю без тебя!
– Займись чем-нибудь полезным, например, китайским языком, – предложил «развлечение» Дима.
– Ну, Димуля-я, ты не в настроении, да? Давай я приеду и развеселю тебя!
В Вену, Париж, Лондон, Цюрих…
– Я подумаю. Пока.
– Привезти? – спросил Осип, посмотрев на Диму в зеркало.
– Нет, – отрезал Победный, возвращаясь к созерцанию летящего навстречу пейзажа за окном.
Что ему с ней делать не в Вене, Париже, Цюрихе или Лондоне, а в медвежьем углу в российской глубинке? Отправить рыбу ловить в озерце для вечерней ухи?
Что с ними вообще нужно делать вне постели, клубно-развлекательных мероприятий, званных приемов не в Вене, Париже, Цюрихе…
И почему-то вдруг неожиданно и ярко ему снова вспомнилась маленькая Машка.
Наверное, от усталости, или от раздражения, или от маеты в душе непонятной, со злой горчинкой.
В то ее двенадцатилетнее лето Машка тяжело заболела, недели через две после памятного прыжка с камня, так напугавшего Диму.
Заболела сильно.
Переполошив всех, и бабушку Полину Андреевну, и его родителей, и самого Диму. Распахнув обе входные двери квартир настежь, его родители бегали туда-сюда, давали ей какие-то лекарства, питье, варили специальный морс, вызывали «Скорую».
– На воспаление не похоже, хрипов в легких нет, – затруднился в диагнозе приехавший врач «Скорой», – не то простуда такая сильная, но скорее вирус. Сейчас в городе зарегистрировано несколько случаев тяжелейшего вируса. Если к утру температура не спадет, вызывайте еще раз «Скорую», будем госпитализировать.
Сделав Машке уколы, врач выписал кучу рецептов, рекомендовал давать как можно больше пить, заставлять, если отказывается, и уехал.
К утру у Машки температура немного спала, и перепуганные взрослые, немного успокоившись, смогли поспать. Казалось, что болезнь отступила, Димины родители, проверив Машку, ушли на работу, а он отсыпался после ночной суматохи. Его разбудил звонок в дверь, он открыл, потирая заспанное лицо и позевывая, и проснулся в один момент, увидев Полину Андреевну.
Постаревшая за одну ночь на несколько лет, осунувшаяся, бледная, в глазах страх, она сложила ладошки, просяще прижав их к груди.
– Димочка, ты можешь посидеть с Машенькой?
– Да, конечно, Полина Андреевна! Как она?
– Ей снова стало хуже. Утром вроде полегчало, и температура спала, а сейчас опять поднимается, она без сил совсем, даже разговаривать не может, ослабла. Димочка, посиди с ней, мне надо в аптеку и на рынок, меда, малины, шиповника купить и трав всяких. Я поспешу, чтобы скорее обернуться.
Дима быстро оделся, закрыл дверь своей квартиры и вошел в распахнутые соседские двери. Полина Андреевна, собираясь в прихожей, на ходу торопливо говорила:
– Давай ей все время пить и температуру меряй, если поднимется сорок и выше, сразу вызывай «Скорую».
Машка металась на своей узенькой девичьей кроватке, постанывала, комкала ладошками одеяло, что-то шептала невнятное. За одну ночь болезнь слизала с нее весь южный, в черноту загар и забрала все силы. Дима попытался ее напоить, налив в кружку морса из кувшина, стоявшего на столике у ее кровати, поддерживая голову, но Машка шептала:
– Нет, нет, – и отворачивалась, не открывая глаз.
Она была такая маленькая, похудевшая, совсем тоненькая, словно бестелесная, бледная, только щеки полыхали алым болезненным румянцем.
Она вдруг перестала метаться, расцепила ладошки, выпустив из рук сбитое в ком одеяло, раскинула ручки в стороны и затихла.
Дима сел на стул рядом с кроватью, взял в руки маленькую обессиленную ладошку.
– Ну, что ж ты так, Машка? Что ж ты так заболела? – спросил, зная, что не получит ответа.
Но ему почему-то казалось, что очень важно говорить с ней и держать за ручку, даже если она не слышит и ничего не чувствует – пусть не слышит и не может ответить, но она будет знать, что он рядом, здесь. С ней.
Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загоревшей руке.
Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих частых ударов крови в венах, которые чувствовала его огрубевшая ладонь. Перебирая и разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.
У него перехватило что-то внутри, в груди, подержало, не давая продохнуть, и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, вызвав непонятное, странное скопление слез.
Нечто, что имело название «нежность».
Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости.
