Тимур Кибиров - Лада, или Радость

А в окружающей Колдуны природе никакого безобразья не было, буквально все было хорошо под сиянием прохладного солнышка, но один вид, один фрагмент левитановско-пастернаковского пейзажа памятен мне особо.

Пройдя по полусгнившим расшатанным мосткам, сработанным еще лет двадцать назад Гогушиным с Быками, и войдя в лес, следовало не сразу поворачивать направо к роднику, а остановиться и поглядеть налево — и там, в конце просеки, на фоне густой хвойной зелени, траурная свежесть которой была подчеркнута несколькими тонкими белыми штрихами уже облетевших березок, увидеть широкий купол одинокого клена, сияющий таким непостижимым светом и цветом, что даже самое заскорузлое сердце сжималось и начинало ныть в унисон, а самонадеянный головной мозг вынужден был признать, что ничего он с этим поделать не может — ни понять, ни тем более описать. В общем, как выразился по поводу других красот Сережа Гандлевский, — хоть сырость разводи.

Сырость будет разведена чуть позже, когда природа, отбросив божественную стыдливость страданья, распустит такие бесстыдные и безотрадные нюни, что уж ничего, кроме всепроникающей сырости, просто и не останется, все набрякнет и набухнет мертвой холодной водою, и шуршание и шелест под Жориными резиновыми сапогами сменятся хлюпаньем и чмоканьем, и захочется, чтобы поскорее уж ударили морозы и снег прикрыл бы наконец наготу и срамоту тления.

Да нет, конечно, и тогда было красиво, особенно когда наползали туманы, — жутко и прекрасно, как будто на том свете, и появляющаяся откуда-то из этого млечного небытия Лада являлась негативом собаки Баскервилей — видны были только приближающиеся вскачь три темные точки — глаза и нос.

Но пока что до этого было еще далеко, и лес стоял настолько как бы хрустальный и в таком пурпуре и злате — от пронзительно-канареечного и малинового до басовых сурика и охры — и так медлительно, как во сне или фильме Тарковского, падали листья, что даже Жора, входя под эти своды, на мгновение удивленно замолкал. Да и очухавшись, он все-таки старался хоть как-то соответствовать очей очарованью и поэтому выбирал для голошения молдавскую песню из репертуара Софии Ротару, нещадно коверкая, впрочем, и мотив, и слова —

Меланколи€я — дульче мелоди€я!Меланколи€я — и амор-амор!Меланколи€я, меланколи€-и-и-я!И гармони€я — и еще кагор!

11. Таинственный пришлец

Кто я таков — не скажу, а вот мне примета:Не русак, дик именем, млады мои лета.

4 ноября Маргарита Сергеевна Сапрыкина с утра отправилась к бабе Шуре, чтобы поздравить односельчанку с Днем народного единства, или, как говорил Дима Галкин, днем взятия Китай-города. Поначалу-то она этот праздник не признавала, считала очередным предательством и преступлением оккупационного режима и упорно и даже с некоторым вызовом отмечала 7 ноября, но ежедневное смотрение федеральных каналов сделало в итоге свое просветительское дело, и теперь Тюремщица заранее предвкушала удовольствие, с которым будет стыдить и отчитывать темную Егоровну, когда та наивно спросит, с каким таким праздником ее поздравляют. Сапрыкина ведь, несмотря на то что годилась Александре Егоровне в дочки, держалась с нашей старухой покровительственно-строго, учила ее уму-разуму и пеняла за многочисленные, на ее взгляд, несообразности и бестолковости в гогушинском хозяйстве, поведении и мировоззрении.

— С праздником тебя, соседка!

— И тебя тоже, миленькая!

Опешившая от такой неожиданности Сапрыкина глупо спросила:

— С каким?

— Как с каким? Казанской Божьей Матери!

Ох как обидно стало Маргарите Сергевне, ох как она осерчала — и на себя, и на ехидно (как казалось Сапрыкиной) улыбающуюся Александру Егоровну. Она-то ведь считала себя и в этом смысле самой знающей и авторитетной, читала даже пару книжек строгого изобличителя всякой антиправославной мерзости архимандрита Рафаила, после чего некоторое время ругала Жору розенкрейцером, а тут надо же, так опростоволосилась!

Чтобы скрыть смущение и восстановить пошатнувшийся авторитет, Маргарита Сергевна строго спросила:

— Ты что это свою пустолайку так распустила?! Орет на всю деревню, сбесилась, что ли?

— Да я сама в толк не возьму, что на нее нашло, брешет и брешет с самого утра.

Сапрыкина насторожилась:

— А может, учуяла кого?

— Да кого ж ей чуять?

— Кого-кого. Мало ли кого. Время такое, что… Бандит на бандите…

Лада действительно давно уже заходилась истошным лаем и как полоумная скакала перед гогушинской так называемой баней, небольшим фанерным домиком, где уже давно никто не мылся, а хранилась всякая ненужная рухлядь. Мылась Егоровна в тазу, ну иногда у Сапрыкиной — в настоящей, бревенчатой, жаркой и пахучей бане.

— Ты б, Егоровна, хоть поинтересовалась бы, что у тебя под носом-то творится!

Баба Шура покорно направилась к баньке.

— Ну что ж ты так раскричалась, Ладка? Ну, что тут… Не открывается чо-то! — подергав дверцу, изумилась баба Шура.

— Т-ш-ш! Тихо! — Сапрыкина перешла на громкий страшный шепот: — Иди сюда! Быстрее! Да не дергай уже дверь, бестолковая! Уходи оттуда! Ну быстрей ты, Господи!

Егоровна, совсем растерявшись, подошла к отбежавшей на безопасное расстояние Тюремщице.

— Беда, Егоровна! Там кто-то есть!

— Да кому быть-то…

— Да тому, кто дверь держит, дура ты старая, прости Господи! Так. Спокойно. Спокойно. Главное, не провоцировать…

— Да скажи ты мне, ради Христа, кто там? Что ж ты меня стращаешь-то так, миленькая!

— Молчи. Тихо. Надо этого обалдуя позвать!

— Какого обалдуя?

— Какого! Золотого! Их тут много, что ли?

Но обалдуя звать не пришлось. Он уже и сам шел, ернически приплясывая и приветствуя Егоровну песней из кинофильма “Москва слезам не верит”: “Александра, Александра, что там вьется…” — но, увидев Сапрыкину, тут же переключился:

— Чита-Рита-Чита-Маргарита! Вах! Да вы, девчоночки, уж с утра в сауну намылились? Дело! Может, спинку кому потереть? Тайский массаж? за недорого?

— Да тихо ты…

— А чо такое?

— А то такое, что вон в бане-то кто-то засел!

— В бане?

Приходи ко мне на баню — я тебя оттарабаню.

Приводи свою маманю — и ее оттарабаню!

— Да не ори ты, урод! Иди вот посмотри, кто там!

— А чо мне смотреть? Эт он вас поджидает!

— Кто поджидает, дурья твоя башка?

— А то ты не знаешь? Винни-Пух!

— А?

Жора, которого сегодня пробило на частушки, объяснил:

По деревне ходит слухВинни-Пух е..т старух!Тетю Дашу, тетю ГлашуИ еще каких-то двух!

Егоровна хмыкнула.