Я хочу стать Вампиром… - Янина Первозванная
— Сколько нам лететь?
— Примерно час и мы дома.
— У меня какое-то странное предчувствие. — Гедалья продолжал смотреть в темноту за окном, ему вовсе не хотелось делиться своими мыслями, однако приближающийся холод заставлял его отодвигаться все дальше от границы мира, который он был способен понять и объяснить. Но когда одна дверь закрывается, непременно открывается другая.
— Не придавай особого значения мрачным мыслям. Мрачное — не обязательно плохое, ведь если бы не было ночи …
— Мы бы не увидели звезды, — закончил фразу Гедалья.
— Вот именно, не забывай об этом. Звезды всегда указывают на что-то очень важное, — сказала Шири и откинулась на спинку своего кресла. Самолет начал движение по взлетной полосе.
Шири сидела неподвижно, ее глаза были закрыты, руки лежали на подлокотниках и рубиновые ногти поблескивали в слабом свете ночного освещения. Можно было подумать, что она спит, но это было не так. Шири пребывала очень далеко от скользящего в воздушном пространстве самолета. Ее окружала тишина, но не та, которая наступает, когда все звуки стихают, а такая, для которой звук еще не наступил. Ни звук, ни свет, ни что бы то ни было подобное. Эта тишина не знала даже времени. Шири хотелось раствориться в этом пространстве, чтобы никогда не вернуться назад. Здесь она становилась частичкой бесконечности, способной сколько угодно пребывать в неподвижности и покое, ведь ни время, ни материя еще не случились.
Гедалья остался наедине с собой и своими мыслями. А еще — холодом, не тот далекий холод, который ощущаешь, когда боишься чего-то, такой холод обычно не причиняет вреда, просто скребет когтями вдоль позвоночника. Это был ощутимый, реальный холод, от него кружилась голова и казалось, что все внутри сжимается, стараясь сохранить оставшееся тепло. Несмотря ни на что он старался держать глаза открытыми, хоть начинал терять понимание происходящего. Гедалья снова чувствовал ее мягкий язык, обвивающийся вокруг его пальцев, ее влажные губы, покрытые его кровью. Ее запах, неуловимый горько-сладкий туман, лишающий тебя сначала зрения, а затем потребности в нем. Самый сладкий аромат на свете, который хотелось вдыхать не переставая. Однажды он читал об очень редком цветке, чье цветение украшали бледно-белые, почти прозрачные лепестки, обрамленные алым краем. Его аромат дарил наслаждение, погружая в блаженную негу, но всякому, кто поднимался по этим влажным пудровым ступеням, не суждено было вернуться. Затошнило. Гедалья выпрямил спину и старался глубоко дышать.
— Теперь все уверены, что мы наркоманы, — сказала Шири, не открывая глаз.
— Никто не смотрит, — процедил он сквозь зубы, стараясь задерживать дыхание при каждом вдохе.
— Конечно, я же закрываю тебя своими стройными ногами, — она усмехнулась, — дыши глубже, прекрасный принц, мы идем на посадку.
От аэропорта и до самого дома Гедалья не произнес ни слова.
Эфрат не любила, когда свет проникал в жилище, а потому всегда держала окна плотно зашторенными. Обычно в это время она была окружена людьми и громкой музыкой, неспешно выбирая себе новое лакомство. Ей нравилась та легкость, с которой люди шли следом, будучи уверенными, что им невероятно повезло и именно они, такие особенные, получат что-то очень вкусное совершенно бесплатно и прямо сейчас. Можно было часами, днями, десятилетиями наблюдать за тем, как безотказно работают одни и те же схемы, потому что в этом мире есть нечто столь же бесконечное как вселенная, хотя насчет вселенной имеются сомнения. Есть вещи неизменные, а есть случайности, меняющие все раз и навсегда. Эфрат чувствовала ветер перемен задолго до того, как он настигал ее, но никогда точно не знала, где и в какой момент он ее догонит.
Лунный свет не знал преград и мог проникать куда угодно, даже если глаза этого не замечали. Под взглядом лунного диска весь мир начинал сомневаться если не в самом своем существовании, то в собственной прочности и незыблемости точно. Наивно полагать, что мир остается прежним, когда он то и дело подвергается испытующему взгляду ночного светила, в таких условиях только настоящее способно выжить и не изменить себе. А настоящее, как известно, всегда вне времени. Такими были старинные безделушки на полках ее кабинета, книги на полках. И неизменными казались портреты в комнате, в которой до прошлой ночи не было никого одушевленного. Она не сильно беспокоилась за Гедалью, в конце концов, он сам виноват. А еще, вещи просто случаются, и чаще всего потому что мы хотим, чтобы они случились и потому что такова наша природа.
В свете этих размышлений происходящее в ее доме представлялось невероятно любопытным. Ведь всегда сложнее всего понять и признать собственные желания, даже если тебе не одна тысяча лет, потому что для себя ты всегда остаешься таким, каким ушел в вечность. Что до Эфрат, то она всегда любила испытывать мир на прочность и по-детски хлопала в ладоши, когда ей удавалось найти в нем очередную кротовую нору. А потому сейчас ее глаза блестели в предвкушении возможностей, которые открывало перед ней отсчитывающее мгновения сердце ее внезапного гостя, что держало стабильный ритм вот уже который час. Но пока к Рахмиэлю не вернется дар осмысленной речи, у нее есть время, чтобы привести дела в порядок и подготовиться к новому путешествию. Ее карьерная лестница вела Эфрат по следам отбывших гостей. Так уж получилось, что большинство самых талантливых фотографов, с которыми она работала, живут в Германии, куда Эфрат вылетала уже через пару дней. А чем может занять себя та, в чьем распоряжении все время вселенной? Для Эфрат ответов было немного, и один из них — музыка.
Фортепиано в гостиной, где на полу больше не алели следы крови, приехало из той же страны, из которой и ее недавние гости. Казалось, буквально все, что происходит в жизни Эфрат в последние десятки лет, «сделано в Германии». Она сидела перед фортепиано, совсем как это недавно делал Гедалья, и старалась прислушаться к новой музыке, которая настаивала на появлении в мире и желала воспользоваться для этого помощью Эфрат.
Ей нравились эти спокойные дни, когда можно побыть наедине с собой и не утруждаться произнесением слов. В гостевой горели свечи, заботливо зажженные горничной. Проработав в доме Эфрат много лет, она, как и все остальные, не задавала лишних вопросов. Эфрат подняла было крышку инструмента, но тут же отдернула руки от лакированной поверхности и отшатнулась, ухватившись за табурет. Что-то жуткое послышалось ей в этом простом движении, которое она повторяла бесчисленное
