Самая настоящая Золушка (СИ) - Субботина Айя
«Ничего, что ты безэмоциональное существо, Кирилл, мама сказала, что все будет хорошо!»
— Ты не понимаешь, — чуть громче повторяет Катя. Она дрожит, и я на всякий случай прошу водителя увеличить температуру в салоне, хоть в этом году ноябрь на удивление теплый и до сих пор без снега. — Я совсем. Ничего. Не помню. Мой отец давно умер, мне был год, когда это случилось. Тот человек — он что-то напутал. Или он врет. Или это… просто розыгрыш.
Жена обхватывает голову ладонями, всхлипывает и в ее взгляде столько ужаса, что мне становится противно за собственную слабость.
Целый год, что мы провели вместе, я каждый день испытываю боль: от наших касаний, от наших разговоров и от общей постели. Но я сознательно пошел на это, потому что боль — справедливая плата за возможность быть с ней. Но во взгляде моей жены такой невыносимый ужас, который не в состоянии представить даже я.
— Так и сходят с ума, да? Думая, что нормальны? — От паники у Кати начинают стучать зубы, но, когда я пытаюсь протянуть руки, чтобы прижать ее к себе, она резко вскидывается и шипит, бьет меня наотмашь по руке, оставляя набухающие кровью полосы от коротких ногтей. — Не надо, прошу тебя. Я не знаю и не понимаю, но мне… Мне неприятны твои прикосновения.
Я отворачиваюсь к окну и со всей силы прикусываю щеку изнутри.
Глава четырнадцатая:
Катя
Первые сутки я провожу в больнице в окружении медсестер, врачей и странных аппаратов. В меня вливают какие-то капельницы, делают уколы, после которых я начинаю думать, что мой чудовищный провал в памяти — это просто маленькая странность, которая пройдет сама собой, как комариный укус. А на следующий день, после полудня, в палату, где я лежу словно принцесса в гордом одиночестве, но в окружении всех возможных благ цивилизации, приходит маленькая седая женщина почтенных лет. Говорит, что ее зовут Анна Ивановна, что она — психиатр, и что вместе мы обязательно во всем разберемся при условии, что я буду предельно откровенной и не стану паниковать, если окажется, что проблема потери памяти лежит «несколько глубже».
— Что это значит? — переспрашиваю я, вдруг ловя себя на том, что уже битый час кручу на пальце красивое обручальное кольцо с россыпью алмазов по всему ободку. — Насколько глубже, доктор?
— Это была лишь фигура речи, — мягко успокаивает она. Удобно устраивается в кресле рядом с моей кроватью и задает вопрос, от которого я бегаю вот уже целые сутки. Это словно спасаться от смертельного вируса, а потом пустить в дом человека, который принес его в бутылке из-под освежителя воздуха. — Что последнее вы помните, Катя? Постарайтесь вспомнить как можно точнее. И не торопитесь.
Но мне не нужны часы, чтобы подумать.
Потому что вчера в это же время я была в другом месте: я до сих пор помню запах ливня и оглушающий грохот воды, в котором едва не утонули слова Кирилла: «Станешь моей женой?» Подумала, что просто слишком крепко уснула. Так ведь бывает, что во сне мы проживаем словно целую жизнь, а проснувшись, осознаем, что проспали не больше часа.
Я пересказываю ту сцену слово в слово, не упуская никаких деталей: во что была одета, сколько времени было на часах Кирилла, как странно смотрелась на его спине нанесенная пока лишь контуром татуировка лабиринта и старинного хронометра.
— Возможно, вы помните дату, Катя? — Женщина делает какие-то пометки в блокноте, и меня раздражает неприятный царапающий звук перьевой ручки.
— Тринадцатое октября две тысячи шестнадцатого года, — снова без паузы. Как можно забыть то, что было вчера? — Какой сейчас день?
О том, какой год, просто боюсь спрашивать.
— Двадцать первое ноября две тысячи семнадцатого.
Год.
Как можно забыть целый год?!
— Катя, посмотрите на меня, — сквозь внезапную глухоту слышу ее требовательный голос.
Я словно рыба в маленьком пруду, куда только что бросили динамитную шашку: каким-то чудом не всплыла брюхом вверх, но потеряла все ориентиры и мечусь в полной темноте почти наугад.
— Катя, я здесь, попытайтесь сфокусироваться на моем голосе.
Она прикасается к моей руке, «якорит», как говорят у профессионалов. Соединят звук и тактильные ощущения.
Откуда я это знаю? Точно не из курса филфака.
— Это потому что я ударилась головой? — Верхними нотами моего голоса можно резать гранит. Неудивительно, что доктор морщится и продолжает поглаживать мою руку, словно конечность придется ампутировать и нужно как-то об этом сообщить. — Но ведь все пройдет, да?
— Катя, вы взрослая девушка, и я не считаю, что умалчивание будет уместно в данной ситуации. Хоть некоторые коллеги со мной бы поспорили. — Эта реплика в сторону вряд ли имеет какое-то отношение ко мне. — Все анализы и тесты показали, что травма головы никак не связана с вашей амнезией. Нет нарушений в работе головного мозга и уже завтра вас выпишут, потому что держать вас здесь просто нет смысла. То, что с вами происходит, называется диссоциативная амнезия.
— Что это значит?
— Таким образом психика защищает вас от какого-то травмирующего события.
— То есть, даже если моя голова… Господи…
Я чувствую ужасную слабость — руки падают вдоль тела и во мне нет ни капли сил, чтобы этому сопротивляться.
— То, что вы забыли год жизни никак не связано с травмой от падения, Катя. Вы забыли, потому что ваша психика считает, что что-то в тех воспоминаниях может свести вас с ума.
Если бы моя психика была живым человеком, я бы взяла ее за грудки и хорошенько встряхнула. Глядя в глаза, спросила «Что ты творишь?» и не оставила бы в покое без внятного ответа.
Эти мысли вызывают нервную улыбку, и доктор подозрительно прищуривается, снова что-то записывая в блокнот. Хочется попросить ее не скрипеть ручкой, но тогда мой диагноз наверняка обрастет новыми подробностями. Всякими «неврастениями» или «истероидными состояниями».
Господи, откуда я все это знаю?
— Это очень нелегко осознать, — говорит женщина, прикрывая рукой исписанную страницу, когда я пытаюсь всмотреться в ее почерк. — Что можно вот так потерять год жизни, но обычно такие состояния носят временный характер и необходимы нашей психике чтобы… восстановиться. Вы все вспомните, если будете придерживаться простых правил и избегать стресса. И проводить больше времени в кругу близких. Семья — самый лучший источник ощущения безопасности. Через некоторое время память начнет возвращаться.
— Как я это пойму?
Мне хочется громко смеяться и плакать навзрыд. В одно и то же время.
Потому что все эти провалы в памяти так романтично выглядят в фильмах, а на самом деле это странно и страшно, и непонятно. Словно прийти на фильм, посмотреть начальные титры, прикрыть глаза — и открыть их уже в финале. Все вокруг обсуждают сюжет, хлопают, хвалят режиссерскую задумку, а ты абсолютно не понимаешь, что сейчас было.
— У всех очень по-разному, Катя. — Женщина вчитывается в какие-то заметки и снова прячет от меня блокнот. На этот раз закрывая его на кнопку. — Обычно это начинается с коротких вспышек: увидите знакомый предмет, память «достанет из подвала» связанный с ним момент. Не волнуйтесь, — она наклоняется и снова гладит меня по руке, но на этот раз я освобождаюсь от этого сочувствующего жеста. Она понимающе улыбается, встает. — Не волнуйтесь, вы обязательно все вспомните. А чтобы этот процесс прошел как можно безболезненнее, я выпишу вам успокоительные в малой дозировке.
— Спасибо, — бормочу я.
После ее ухода тишина опрокидывается на меня, словно чернильная клякса: глушит, нервирует и заставляет ворочаться в постели. Приходится включить телевизор и наугад перебирать каналы, пока на одном из них не появляются кадры старой советской комедии. Смеяться мне не хочется, но это вполне сойдет за маленький крючок: я не свихнулась, я помню многие вещи.
Кроме целого года.
Я осторожно спускаю ноги на пол, окунаю ступни в теплые пушистые тапочки, кутаюсь в одеяло и потихоньку бреду к окну, шаркая, как настоящая старушка. На улице серый угрюмый день, и разлапистые редкие хлопья снега лениво кружатся в воздухе. Что я делала прошлой зимой? О чем мечтала и какие строила планы?
