Татьяна Лисицына - Любовь под соснами (СИ)
Я нарочито зевнула и отвернулась к окну. Денечек был серый, хмурый, апрельский. Голая ветка жалобно билась в окно. Мне почему-то пришла в голову мысль, что ей холодно и одиноко. И она подобна мне. Именно это я чувствовала последние полгода. Нервы мои были на пределе. А я все никак не могла найти выход из положения.
— Воронцова, мечтать, конечно, приятнее, но вернитесь к нам, пожалуйста. — Нина Ивановна стояла у доски, глядя в мою сторону. Кое-кто захихикал. В классе меня не любили. Да я и не старалась никому понравиться или с кем-то подружиться. Держались мы с Корзиной особняком, и я вовсе не была в восторге от того, что нас рассадили. Мы же не первоклашки, в конце концов. Справедливости ради надо отметить, что учителя меня не любили тоже. Училась я кое-как, с тройки на четверку, держалась независимо. Независимость эта моя, впрочем, шла не от излишне высокого мнения о себе, а скорее от моей ущербности, внутреннего стыда, с которым я никак не могла справиться. Я чувствовала себя развращенной, испорченной и грязной.
— Я попрошу вас поделиться книгой с вашим соседом. Сегодня мы будем разбирать характер Наташи Ростовой. Я взяла второй том Толстого и положила на середину парты. Рядом с моим ухом прошелестело «спасибо».
Повернув голову, я встретилась с его большими глазами. Мелькнула мысль, что они похожи на мои. Такие же карие. Только вот выражение их было другое: ласковое, как у олененка. Я же, когда смотрела на себя в зеркало, видела загнанное животное. Разыскивая нужную главу, в которой Наташа убегала с Анатолем Курагиным, мы придвинулись ближе и наши плечи соприкоснулись. Мне вдруг стало хорошо и спокойно. Настолько хорошо, что я, казалось, так бы и сидела, не шевелясь, чувствуя, как сквозь рукав пиджака проникает его тепло.
Артем провожал меня домой в тот же день. Мы шли по бульварам, даже не держась за руки, но мне, впервые с моего приезда, показалось, что этот мир не плох. Даже без солнца, столь мною любимого, мне казалось, что равнодушный город улыбался мне окнами разноцветных особняков. Новый знакомый рассказывал о себе. До этого учился в Питере, а потом отца перевели на другую должность. Повысили. Мама не хотела переезжать, он тоже. Там прошло его детство, а здесь у него нет друзей. Слушая его, я ощущала, какая пропасть между нами. Он был неискушенным ребенком, я женщиной, которая знала непростительно много для своего возраста.
Новый знакомый предложил погулять, но я убежала домой и, закрывшись у себя в комнате, заплакала, прислушиваясь, не повернется ли в замке ключ. Сегодня после его нежных глаз, ласкающих меня, я никак не могла позволить, чтобы меня использовал старик.
Отношения с Артемом, как я ни старалась их затормозить, развивались быстро. Когда мой опоганенный рот поцеловали его неумелые губы, я замерла от блаженства. Мне показалось, что своей неискушенностью он очищает меня. Его нежность, робкие признания, заставляли меня смущаться больше, чем проделки Петровича в спальне. Мы целовались в подъездах, усевшись на широкие подоконники, и я чувствовала, как упирается в меня его крепкая плоть. Его ласки так распаляли меня, что дома мне приходилось мастурбировать. Артем был так скромен, что мне пришлось напроситься к нему в гости. Бросив сумки на пол, мы начали целоваться прямо в коридоре, не снимая курток. Медленно, не размыкая объятий, мы двинулись в его комнату. Сели на диван, снова целовались. Потом он вдруг опустился на пол и приник к моим коленям. Шептал, что он не имеет права. Я провела рукой по его волосам.
— Обещай ни о чем не спрашивать, — я опустилась рядом с ним, расстегивая его рубашку. Он, наконец, запустил руки под платье, расстегнул лифчик и начал ласкать мои груди. Мое измученное тело наслаждалась его чистыми прикосновениями. Я чувствовала, что сейчас разрыдаюсь. Мое превращение из девушки в женщину должно было произойти вот так и никак иначе. Тогда с моей душой все было бы в порядке. Неправда, что то, что нас убивает, делает нас сильнее. Боль, оседая в душе, делает нас злыми и жестокими. В убийцах всегда слишком много боли и силы.
В тот день я не разрешила Артему меня проводить. Пока я шла по тем же самым бульварам, по которым мы шли вместе, мое сердце разрывалось от боли. После того, что случилось, я больше не могла принадлежать Петровичу. После неискушенных рук и губ этого мальчика мое тело очистилось, и я стала лучше относиться к нему. Притупившаяся ненависть к Петровичу возгорелась с особенной силой. Судьба помогла мне в тот день не наделать глупостей и дала время принять решение. Мучитель мой укатил на Кубу отдыхать, и я осталась в блаженном одиночестве. Ненавистная квартира — немая свидетельница моих мучений — показалась мне вполне уютной после того, как я плотно закрыла дверь в спальню. Решив почитать на сон грядущий, я отправилась к книжному шкафу. Скользя пальцами по корешкам книг, совершенно уверенно вынула Булгакова.
Глава 10
Утром Кристина проснулась в плохом настроении. Заливающее спальню солнце казалось насмешливым и издевающимся. Кристина долго валялась в постели. Ни бегать, ни плавать, а уж тем более делать упражнения на тренажерах не хотелось. Она чувствовала себя разбитой и несчастной. Дел по работе на сегодня никаких не намечалось, что тоже было плохо. Когда приходила депрессия, Кристина знала, что ей лучше носиться по делам, в разговорах и разъездах забывая о себе. Но сегодня спешить было некуда. Еще вчера телефон подозрительно молчал, грозя неминуемым августовским кризисом, когда все клиенты разъезжались по курортам и дачам. Устав валяться, Кристина вышла на балкон и поморщилась. Денек обещал быть жарким. Немного постояв в нерешительности, поругивая себя за лень, она спустилась вниз, чтобы сделать кофе и бутерброд. Взяв поднос, отправилась в сад. Заливались радостно птицы, с озера доносились возбужденные детские голоса. Отскочила от стола сброшенная сосной шишка. Кристина посмотрела вверх на голубое небо. И от какой-то его особенной яркой нежности с чистейшим единственным облачком, почувствовала, как защипало в носу от пронзительной жалости к себе. Бросив недоеденный бутерброд, побрела по саду к засохшей сосне. Обняла ее шершавый, уже неживой ствол, чувствуя, как побежали по щекам горячие слезы. Сегодня она была совершенно одна, маму еще вчера забрали на очередное обследование, и теперь Кристина могла плакать сколько угодно в одиночестве. И от этой своей ненужности, такой милый день казался невыносимым. Уж лучше бы дождь, на который можно было бы спихнуть свое плохое настроение, сравнять слезы на щеках с каплями дождя на стекле. Эх! Да что ж с ней такое?! Витька? Нет его. Она вчера решила. Придумать игру, в которой бы его не существовало. Ее жизнь без него. Ведь было же так когда-то.
Кристина похлопала ладошкой сосну и побрела к столу. Недоеденный бутерброд, недопитый кофе. И тоска. Она почти с радостью услышала мелодию мобильника. Как хорошо-то. Да, она здесь. Готова показать любую квартиру. Даже самому противнючему из клиентов. Только выдерните меня отсюда.
— Не вешай трубку, ладно? — его голос был хрипловатым и до ужаса родным.
— Что ты хочешь?
— Тебя, конечно.
— Ничего не будет. Ты разве не понял?
— Почему ты не сегодня не бегала?
— Нет настроения. Тебе, который весел, как птица, этого не понять. И вообще, бегай с женой. Ей не помешает немножко физкультуры.
Кристина чувствовала, что ведет себя глупо. Но желание его губ уже отдавалось в теле. Она почувствовала, как стало теплее. Черт. А она, чувствуя себя такой слабенькой, даже не могла бросить трубку. Она вдруг почувствовала, что плачет и на какое-то время выпала из реальности и даже не заметила, как Витька, засунув мобильник в карман, легко перемахнул через забор. Он бросился к Кристине и обнял ее. Их губы сомкнулись, и его упрямый наглый язык начал обшаривать ее рот, увлекая в полет, где не было никого, кроме них двоих. Почему-то ей казалось, что самое лучшее — когда он облизывал бочок языка. Надо было бы оттолкнуть, но она вдруг так размякла в его объятиях, остро понимая, что сопротивлению тоже бывает конец. И конец настал. Витька подхватил ее на руки и понес к дому. Она, отвечая на его поцелуй, успела подумать, как хорошо, что мамы нет. Задохнувшись, он поставил ее на пол, мягко гладя все ее тело, залезая в самые потаенные места, которые желали быть поглаженными. Она отдавалась ощущениям, позволяя жившим своей жизнью рукам делать то, что им делать было совершенно нельзя. Но именно это сводило с ума. Он расстегнул лифчик и прикоснулся к груди, ласково сжимая. Кристина застонала, потянула его на себя. Он был нетерпеливым и медленным, ласковым и грубым, именно таким, каким требовало ее естество. Его тело на миг предвосхищало ее желание, затормаживая его на мгновение, чтобы усилить ощущения. Все это было так сладко, нежно и правильно, что их тела, нежно сливаясь словно вопрошали, почему им, измучившимся, не позволяли это сделать раньше. Ведь то, что так хорошо никак не может быть неправильным. Он вошел в нее нежно, не до конца и, дразня, замер. Она тоже замерла, понимая как прекрасно это родное, но уже ставшее забытым ощущение. Затихла, отдаваясь наслаждению, отсрочивая момент его более глубокого проникновения. Он облизывал ее рот, не двигаясь внизу. Она чувствовала, что сейчас умрет, если он не двинется, и слегка подалась вперед. Он тут же вошел глубоко, погладив все внутри, снова вышел и снова глубоко вошел, уже не оставляя ее, двигаясь быстрее и быстрее. Одновременный оргазм был настолько длинным и сладким, что Кристина подумала, что умирает. Он целовал ее мокрые щеки и слизывал слезы, шепча в самое ухо нежные и глупые слова.
