Танцующий лепесток хайтана - YeliangHua
Низкие камертонные вибрации сливались с жутковатым соло фортепиано, чеканя каждый его шаг словно обратный отсчет нарастающего крещендо. Движения были резкими, и в то же время присутствовало в них нечто мертвенно-стылое, механическое.
Император замер.
Затем в такт медленно нарастающему камертонному гулу развернулся в резком туре — и, раскинув руки, опустился на смятый покров снега, где еще совсем недавно покоилось тело его наставника.
Снежный покров был безжалостно холоден и пуст.
В следующую секунду яркие алые вспышки обратили сцену в воплощенный сюрреализм, где тени, отбрасываемые единственным танцовщиком, больше не принадлежали ему самому и жили собственной жизнью.
Обхватив голову руками, Тасянь-Цзюнь сорвался с места — а затем упал на колени на покрытую снегом сцену, выламывая спину, изгибаясь будто одержимый. Тени продолжали преследовать его словно призраки загубленных им же жизней. От них было не укрыться — как не укроешься от себя и собственных воспоминаний, стоит лишь пустить их в свой разум, давая себе однажды вспомнить.
В одну секунду в свете софитов опасно сверкнуло лезвие меча — а затем собственная рука императора занесла его над собой. Тасянь-Цзюнь, не в силах выносить больше эту пытку, пронзил свою грудь — и застыл, окончательно поверженный, безжизненно заваливаясь на спину с запрокинутой назад головой.
Тени замерцали и наконец остановили свою смертельную пляску, подрагивая от колебаний источников света и отражателей, медленно растворяясь в темноте. И, все же, музыка продолжала литься, и, вторя ее скорбным напевам, один из силуэтов все никак не исчезал — ускоряясь в странном, полубезумном танце, становясь все отчетливее — пока полумрак не рассеялся, и из него наконец не выступил стройный юноша в черных одеяниях, расшитых узорами в виде золотых слез.
Хуа Байнань.
На голове его была простая бамбуковая шляпа, покрытая черной вуалью. Каким-то непостижимым образом он все еще был жив.
Подобно хищной птице описав несколько грациозных кругов вокруг тела императора, он крутанулся в отточенном торжествующем фуэте, вскидывая тонкие изящные руки будто в призыве — а затем, опустившись на одно колено перед некогда величественным Тасянь-Цзюнем, изобразил в воздухе хрупкими пальцами замысловатый знак. На мгновение вуаль на его шляпе колыхнулась, делая видимой тонкую словно полумесяц улыбку.
Свет тревожно замерцал — а в следующее мгновение в его ладони уже была черная лента, подобная той, которую использовал Тасянь-Цзюнь для управления пешками вэйци. Второй же край ленты был накрепко привязан к запястью мертвого императора.
Легко, почти не прилагая усилия, изящный юноша потянул свой край ленты на себя — и император, широко распахнув глаза, будто марионетка подался к нему. В следующую секунду он склонился перед Хуа Байнанем.
Очертания багрового цветка-пентаграммы снова замерцали на снегу, и занавес словно плаха рухнул на сцену, отсекая происходящее от зрителя.
9.
Сцена вновь неумолимо сменилась.
Теперь здесь высилась подвешенная на металлических тросах выкрашенная лаком в красный пустая дверная рама. В такт музыке она медленно раскачивалась в нескольких метрах над сценой, предельно освещаемая жестким светом софитов — а в нижней ее части полоскались в воздухе подобно десятку странных воздушных змеев уже хорошо знакомые зрителю черные ленты.
В это мгновение сцену заполонили все прибывающие танцовщики в темных одеждах императорского дворца. Двигались они слаженно, словно единое целое — то переплетаясь руками в замысловатых поддержках, то выполняя композиции, напоминающие древние ритуальные танцы народов Индии.
Хореография их движений была одновременно и классической — и все же находилась на грани экстатики. Язык их тел был прост и груб, но вместе с тем непостижимым образом завораживал. Десятки пар рук и ног — исполняли сложный танцевальный ритмичный рисунок, вторя глубоким хрипам контрабаса, словно порождая существо с единым сердцебиением и дыханием — на дюжину сердец и легких.
Танцовщики то превращались в живой хаотический клубок телодвижений, то выстраивались в ровные диагонали, в центре которых неизменно находилась та самая дверь, до безжизненно свисающих лент которой невозможно было дотянуться никому из них, даже встав друг другу на плечи.
Внезапно в очередном цикле медленных вращений вокруг своей оси дверная рама оказалась не пустой — в ней подобно затаившемуся хищнику теперь сидел сам император, и длинные полы его шелкового расписанного золотом одеяния скользили в воздухе словно хвост, по мере того как конструкция гигантским маятником раскачивалась над сценой.
В одно мгновение император выполнил ловкий аттитюд, балансируя на полупальцах и удерживаясь лишь одной рукой за длинный трос — а затем, развернувшись вокруг своей оси, спустил ленты, закрепленные на двери, ниже — и танцовщики словно свора псов, принялись хватать их, пытаясь тянуть на себя.
Кто-то толкал соседа, и тот падал. Кто-то цеплялся друг в друга, повисая мертвым грузом. Это все еще был танец — однако в нем было столько жестокости, что смотреть на это было отвратительно, но не смотреть — невозможно.
Танцовщики карабкались друг по другу наверх, повисая на лентах словно марионетки, перехватывая друг друга за лодыжки и запястья. В какой-то момент все они оказались в воздухе, превращаясь в некое подобие шаткой живой лестницы из человеческих рук, ног, коленей и голов. Невозможно было различить, кто где находится — а во внезапно налившемся алым сценическом свете вся эта одушевленная конструкция напоминала массовую могилу.
10.
Вдруг луч прожектора скользнул в сторону — и все взгляды теперь застыли на Хуа Байнане, который, выполнив безупречный тур на два оборота, легко запрокинул корпус в ранверсэ и в несколько невесомых прыжков оказался у подножия лестницы из человеческих тел.
Чуть запрокивнув голову, он встретился ликующим взглядом с Тасянь-Цзюнем. Вот только тот неожиданно резко развернулся в релеве и, выполнив легкий перекрестный прыжок в воздухе, обратился... спиной к своему хозяину.
Луч света метнулся от него дальше, в сторону непроглядных клубов тумана, выхватывая в колышущемся мареве едва различимый силуэт мужчины. Неизвестно, сколько времени тот уже неподвижно стоял у самого края сцены, скрывая лицо за завесой из черных широких рукавов простого одеяния — однако теперь все внимание было на нем. Почему-то даже в самой его позе угадывалось нечто смутно знакомое — словно случайно услышанный напев, засевший в голове и преследующий затем днем и ночью.
Кем был этот человек, облаченный в простое черное ханьфу?
Император бессмертных неожиданно потрясенно застыл когда мужчина в отдалении плавным движением опустил руки, позволяя свету коснуться своего лица лишь на мгновение — чтобы представить миру нефритово-белую маску призрака.
В следующий миг
