Татьяна Дубровина - Все или ничего
Андрюша — иное дело. У них любовь. Такая, какую только в кино можно увидеть, сияющая и бурная.
Раз он не приходит, значит, с ним что-то случилось. Может, авария, как и с ней?
Что, если, выходя из клиники после того единственного посещения, он был в таких расстроенных чувствах, что пошел через улицу на красный свет?
Проклятый красный свет, одни несчастья от него! Но красные тюльпаны так хороши…
Вот уж чем я никогда не отличалась — так это сентиментальностью.
Но почему, когда цветы начали засыхать, это показалось мне зловещим предзнаменованием?
Я вынула их из воды и вложила между страницами книги… Как будто хотела продлить им жизнь.
Черт побери, ненавижу всяческие гербарии! Однако и выбросить букет не смогла. Ведь его принес Андрей!
Андрюша, где же ты? Где ты, любимый?
— Владимир Павлович, подпишите эти счета!
— Алексей Иванович подпишет.
— Владимир Павлович, к вам делегация из Сан-Франциско.
— Иван Алексеевич примет.
Дела своего благотворительного фонда Львов практически полностью переложил на двух заместителей. У него имелась на это уважительная причина. Его посетила любовь.
Каждое утро он собирался в клинику, как на службу.
По состоянию здоровья Ирина уже не была «клиенткой» реанимации, однако ее не стали тревожить переводом в общее хирургическое отделение и оставили в той же отдельной палате.
Медперсонал, прежде относившийся к ней с опаской, теперь был рад ее присутствию.
— Мы обзавелись штатным психотерапевтом, — балагурили в отделении.
Словно птичка, прыгала она по коридорам и заскакивала в палаты самых безнадежных больных, грубовато покрикивая на них:
— Чего разлегся? Не надоело койку пролеживать? Пора вставать, а то со скуки окочуришься!
Как ни странно, перспектива «окочуриться» от скуки, а не от недуга, оказывалась для пациентов невыносимой, и они начинали активно сопротивляться болезни. В результате — у одного кардиограмма вдруг улучшится, у другого сахар в крови внезапно нормализуется.
Одной пожилой женщине Ира просто-напросто запретила умирать:
— Не смей, бабка! Совсем сдурела? Глянь в окно: весна!
И та… послушалась. Выписали ее вскоре.
Рыжий клоун на ходулях, поднимающий людям настроение…
Глава 9
ОТЦЫ И ДЕТИ
— Володечка Павлович, к вам гости!
— Некогда, Зинаида Леонидовна, мне идти пора.
— Родные ваши!
— Останьтесь за хозяйку, Зина. Примите их, покормите и так далее.
— Все будет сделано! По высшему разряду! Уж я расстараюсь!
Родные… Какое странное слово. Только любимому человеку мы можем сказать «родной мой» или «родная моя»…
А тут ты вынужден принимать кого-то малоприятного только из-за того, что твой троюродный брат женился на чьей-то там четвероюродной племяннице… или деверь породнился с шурином… Словом, седьмая вода на киселе.
Ничего общего нет у них с Владимиром, а вот ведь едут да едут! И постоянно чего-нибудь выпрашивают: походатайствовать за них в высоких инстанциях, денег одолжить — без отдачи, как правило. Ему не жалко, но… Не имей он денег и положения, они ведь и носу бы сюда не казали! Мелко, противно.
Иные просто используют его московскую квартиру как перевалочный пункт — эдакую транзитную станцию между Киевом и Владивостоком, Норильском и Сочи.
Это еще куда ни шло, но транзит частенько затягивается на неопределенное время: мы, дескать, передумали и проведем отпуск здесь, в столице. Ты рад этому, не правда ли, хлебосольный хозяин? Попробуй только не обрадоваться, мы тебя ославим на всю Россию-матушку как жмота, скупердяя и грубияна.
А раз мы осчастливили тебя своим присутствием — вынь да положь энную сумму на наше содержание. А детишкам нашим на гостинцы? Они ведь тебе не чужие…
Вот и подкармливал периодически Владимир деверей да шуринов, сватов да братьев, а аппетиты у них были нечеловеческие…
Наспех поздоровавшись с какими-то кузеном и кузиной из Андижана, которых он прежде, кажется, никогда не видел, Львов выскочил из парадного, и золотистый «сааб» покатил его к больнице.
Эх, Владимир Павлович! Лучше бы вы задержались дома в этот день!
Не следовало вам оставлять в квартире незнакомых людей, даже называющих себя вашими родными!
Но, как говорится, знал бы, где упадешь, — соломки бы подстелил. Увы, у городских жителей обычно не имеется запаса соломы…
Вернувшись к вечеру, он застал вполне идиллическую семейную картину: Зина с прибывшими родичами попивали чаек в гостиной, под огромным персидским ковром.
Экономка нашла с гостями общий язык: все трое оживленно обсуждали, как сложно стало нынче жить и как, напротив, сладко жилось в прошлом.
— Петя дома? — спросил Владимир.
— Убежал куда-то, — доложила Зинаида. — Я говорю: уроки сделал? А он…
Тут ее подбородок — а вместе с первым и намечающийся второй — обиженно задрожал.
— Нахамил?
Родичи наблюдали эту сцену с плохо скрываемым любопытством. «Вот, — было написано на их лицах, — результат неразумного усыновления. Как волчонка ни корми… наши дети так бы себя не вели…».
Владимир не стал развивать тему.
— Ладно. Придет — разберемся.
Но в одиннадцать Пети все еще не было. И в полночь тоже. Не вернулся он и к рассвету.
А в девять утра раздался телефонный звонок:
— Майор Ковалев. Двадцать четвертое отделение милиции.
«Какой-то идиот шутит, — подумал Владимир, измотанный бессонной ночью. — Майор Ковалев — это из Гоголя. Тот несчастный майор однажды, к величайшему своему изумлению, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место! Но у меня, Владимира Львова, пропал не нос, а сын!»
— Перестаньте хулиганить! — гаркнул он в трубку. — Я вызову милицию!
— Это милиция вас вызывает, а не вы ее. Говорю же — майор Ковалев. Двадцать четвертое отделение. Квартира Львовых, я не ошибся?
— Да! Да! Что? Петя?
— Жив, жив, не волнуйтесь. У нас. Все в порядке: задержан за незаконное хранение оружия.
— Ничего себе в порядке! Я подъеду?
— Ха-ха, можете не ехать.
— Да в чем дело?!
— Можете запросто дойти пешком. Мы в двух шагах от вас. — И майор Ковалев, юморист в милицейской форме, продиктовал адрес отделения.
Петя сидел понурый, старательно ковыряя прыщик на щеке, и объясняться с отцом не хотел.
Майор же Ковалев, красноватый нос которого красовался на положенном ему месте, выложил перед Львовым изъятое у подростка оружие:
