Долго и счастливо? (СИ) - Котов
— Все в порядке. Меня просто немного тошнит. Такая скорость, — я стараюсь, чтобы мой голос звучал беспечно, но он звенит предательским фальцетом.
Слабая Элизабет. Хилая Элизабет. Несчастная Элизабет. Я не хочу, чтобы он видел меня такой, в глубине души прекрасно отдавая себе отчет в том, что светилась бы от счастья, если бы он меня пожалел. Как унизительно признаваться в этом даже самой себе! Что может быть гаже, хуже, чем стремиться к тому, чтобы выглядеть нарочито жалко, надеясь не любовью, так состраданием проложить путь к своей цели и получить все то безраздельное и трепетное внимание, которого я лишена и по которому тоскует мое сердце. Ведь возможно, что если бы я лежала, прикованная к постели, измученная тяжелым недугом, его холодное сердце бы смягчилось, интонации зазвучали бы ласково — так, как он никогда не позволит им звучать в обычной жизни, — в глазах бы засквозило сочувствие, возможно, он окружил бы меня преданной любовью и теплотой, как сделал бы Эдвин, как не раз делал Саймон. Пускай, это пошло, инфантильно, глупо, это на уровне примитивных романов, воспевающих силу великой любви, но я не могу ничего с собой поделать и такие тщетные, унижающие мое достоинство мечты ядовитым туманом заполняют мои мысли. Да, мне нравится мечтать об этом, нравится думать, что если бы он осознал, что вот-вот может меня потерять, его отчужденность и сдержанность бы пали, сокрушенные чувствами, с которыми ни одно живое сердце не в силах совладать. Но я еще не лишилась здравого рассудка окончательно и знаю, что в моем случае нечего рассчитывать даже на этот суррогат любви, возникающий под влиянием жалости. Нет, Вонка вовсе не такой бесчувственный, каким может показаться, — наоборот, при всей его внешней невозмутимости у него большое и ранимое сердце — но любые немощи и хвори вызывают у него отторжение и стремление к самоизоляции: то ли он панически боится подцепить заразу, то ли психологически не может вынести вида боли и страданий.
— Боже праведный, — сквозь зубы выдавливает Вонка, брезгливо задирая вверх подбородок. — Крепись, Элизабет, умоляю тебя. Побереги мои новые ботинки.
Миссис Бакет, которая является невольной свидетельницей нашего диалога, смотрит на Вонку укоризненно, но он этого не замечает: мама Чарли сейчас сама выглядит как шестилетний ребенок, а Вонка не привык смотреть себе под ноги.
— Вам совсем нехорошо, Элизабет? Остановимся тогда? Может, водички? — хлопочет она, ободряюще сжимая мою руку и обеспокоенно вглядываясь в мое лицо. Я отрицательно мотаю головой. Миссис Бакет не унимается:
— Вилли, не стой столбом, пожалуйста. Позаботься о своей жене, — по-матерински нежно улыбаясь, просит она. Властная нотка, прозвучавшая в ее голосе, становится для меня неожиданностью. Миссис Бакет всегда казалась мне оплотом добродушной кротости и тихого смирения. Впрочем, возможно ее перевоплощение в маленькую девочку не прошло бесследно для ее характера.
Ее просьба, такая естественная и нормальная, отчего-то смущает нас обоих. Не зная, куда девать глаза, я слишком внимательно рассматриваю синие бантики в волосах бабушки Джорджины, чувствуя, как под умиленным взглядом миссис Бакет у меня краснеют щеки. Вонка мнется, с нерешительным сомнением косится на меня, явно не понимая, какого рода заботы от него ждут. Потом он откровенно нехотя приобнимает меня и участливо интересуется:
— Тебе что-нибудь нужно, Элли?
Голос его звучит устало.
— Нет, спасибо, мне уже гораздо лучше, — чуть улыбаюсь я, и это совершенная правда: лифт постепенно замедлил скорость, и тошноту как рукой сняло.
— Замечательно, — не скрывая радости, отрезает Вонка, одобрительно хлопнув меня по плечу.
Как ни странно, даже это явно вынужденное проявление нежных чувств не оставляет меня равнодушной: хочется подпрыгнуть вверх или громко расхохотаться, игривая радость заставляет поверить, что мне все по плечу и что все непременно будет замечательно, и я улыбаюсь широко и беззаботно, понимая, что счастье гораздо ближе, чем кажется.
Ведь он уже меня выбрал, и он бы на мне не женился, если бы не любил меня, так за чем же дело стало? Не нужно требовать от человека того, что противно его собственной натуре, не нужно давить или пытаться забегать вперед, не нужно надеяться человека исправить, переделать его под себя. Когда любишь человека, надо принимать его таким, какой он есть, даже если не все в нем кажется правильным или идеальным, если на определенном этапе мечты и ожидания начинают расходиться с действительностью, что, конечно, расстраивает, а то и раздражает. Но я ведь знала, на что иду. Знала, что не все способны кричать о своей любви на весь свет, что для иных натур сердечные волнения переживаются тяжело, вынося на поверхность множество скрытых в подсознании комплексов. И все, что требуется от меня, это принять протянутую руку и перестать желать большего, перестать сравнивать, перестать оценивать, перестать страдать и жалеть себя, в конце концов. Когда-нибудь наши отношения станут гармоничными, он сумеет привыкнуть ко мне и простое объятие больше не будет для него испытанием воли, главное, поверить в силу и взаимность его чувств, и не опускать руки. С моей ранимостью и мнительностью, с желанием везде находить подтверждения того, что я еще нужна, это будет непросто, но даже если эта дорога лежит через страдания, я готова на нее ступить, главное, чтобы она не вела в никуда. И чтобы он хоть немного помог мне.
Окрыленная этим внезапным душевным порывом, почти духовным прозрением, я вполголоса говорю Вонке:
— Нагнись ко мне: мне надо сказать тебе что-то важное.
С любопытством посматривая на меня, он послушно нагибается и я, приблизившись к его уху, шепчу:
— Просто, если ты вдруг забыл: я очень тебя люблю. И что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, в чем бы ни признался — ничто не заставит меня любить тебя меньше.
В обычном настроении мне потребовалось бы мужество, чтобы произнести это, зная, какое выражение лица может появиться у Вонки, зная, что его возможное или даже вероятное пренебрежение нанесет мне серьезную рану. Скорее всего, я бы пожалела себя и смолчала, оберегая свою хрупкую гордость от унижения, но сейчас, в эту самую секунду, я готова была дарить столько любви, сколько это возможно в принципе, не ожидая что-то получить взамен. Никаких претензий, никаких притязаний — лишь яркое, обжигающее пламя, над которым не властно ни равнодушие, ни лед.
— Я очень… рад, — хотя Вонка криво улыбается, я знаю, что в глубине души он тронут. Он безуспешно пытается сказать что-то еще,
