Верь мне - Елена Тодорова
…– Это из той же коллекции, что и твой браслет.
– Love?
– Угу, love… Love…
Итак, четыре месяца… Наша убитая любовь разлагается со скоростью света.
Пауза затягивается. Моя рука вздрагивает. Потяжелев, опускается ниже… И вдруг Георгиев останавливает это падание. Его большая смуглая и безумно горячая ладонь приникает к моей охладевшей кисти, как рана к ране. Как половина той бесконечности, что мы когда-то вместе рисовали, к другой половине бесконечности – петля к петле. Всеми его линиями жизни к моим линиям жизни.
Пальцы не сплетаются. Они с обеих сторон заходят на запястья и позволяют нам чувствовать дикий ритм пульса друг друга. Катастрофа продолжается. Несмотря на то, что Сашины лицо и глаза сохраняют то же безграничное хладнокровие, знаю, что его сердце сейчас вместе с моим разбивается.
По моей руке из-под его пальцев ползут крупные мурашки. Медленно они стягивают все открытые участки моей кожи – предплечья и плечи, шею и грудь, затылок и спину. Но мне плевать, сколько человек, кроме Саши, это видят.
Он не произносит ни слова. Даже благодарности на мои поздравления не выказывает. Я со вздохом отнимаю ладонь и синхронно с взглядом опускаю ее вниз.
Вижу, как вздымается грудь, грозясь выпрыгнуть из черного корсета платья, которым я ее сдавила, лишив себя возможности дышать на полный объем легких. Пока Тимофей Илларионович, перенимая внимание, обменивается со всеми членами чертовой семейки – настоящими и будущими – какими-то дежурными фразами, чувствую себя так, будто вот-вот лишусь сознания.
– Соня-лав, – ласкающий слух оклик Шатохина заставляет встрепенуться. – Привет, красотка!
Мне ничего делать не приходится. Мгновение, и я с облегчением обнаруживаю себя прижатой к его груди.
– Можно я ее у вас ненадолго украду? – обращается к Полторацкому секунд пять спустя.
– Если только ненадолго, – подмигивая, Тимофей Илларионович мягко отражает Данькину улыбку.
По дороге из зала здороваемся и перекидываемся парочкой фраз с Чарушиными. Лизы с Темой, хвала Богу, нет. А старшие, хоть и заостряют внимание на моем пребывании в этом адовом месте, никаких неловких вопросов не задают.
Мы шагаем с Даней дальше. Время будто бы замедляется.
На моем затылке тот самый тяжелый взгляд – неотступно. А впереди обилие бездушных лиц – нескончаемо. Сердце в груди на разрыв – неудержимо.
Чувствую себя так, словно бы гребу против течения, но не беру ни единой передышки.
– Что это за клоунада, Дань? – выпаливаю, едва оказываемся на террасе. – Зачем он на ней женится? Любит? Скажи?!
Шатохин растерянно пожимает плечами и как-то виновато отводит взгляд.
– Я сам ни хрена не понимаю, Сонь, – толкает после паузы. – Не любит, конечно. Говорит, что… – вздыхает. – Так, мол, надо. Какие-то свои планы строит.
Кажется, что знает больше. Всего не рассказывает.
Надо! С ума сойти!
– Он… Он нашел Христова? Скажи, пожалуйста! Я никому не выдам… Жизнью клянусь!
Даня отворачивается. Долго молчит. Но я и без слов догадываюсь, к чему все идет.
– Нашел. И все узнал, – обрушивает Шатохин, наконец. – Только это уже неважно теперь, понимаешь?
Не понимаю. Но зачем-то киваю.
Сердце обрывается. И пропадает. Не чувствую его. Совершенно. В груди – свистящая пустота.
Как я еще стою на ногах? Сама удивляюсь!
– А ты как? – заставляю себя переключиться. – Как у тебя дела?
– Порядок.
– Ладно… – пожевав губы, шумно втягиваю носом воздух. – Пойду.
– Подожди… – тормозит меня Шатохин, прихватывая пальцами у локтя. – Я хотел сказать, Сонь… – впервые вижу, чтобы слова ему так трудно давались. Хотя, возможно, мне так только кажется. Потому как у самой сознание подтормаживает. – Дай ему какой-то сигнал, что остался шанс… Что, блядь, готова когда-нибудь его простить…
– Ты не знаешь, что он сделал! – выпаливаю задушено.
– Знаю! – перекрывает мой крик Даня. Не нужно никаких слов, чтобы догадаться – осуждает Сашку. И при этом, не добавляя аргументов, смеет требовать: – Дай ему сигнал.
И уходит.
Я закрываю глаза. Долго к себе прислушиваюсь. И все, что чувствую, это фееричное возвращение сердца. Оно устраивает внутри меня настоящий фестиваль песен, салютов и акробатических плясок.
Полторацкий одобрил бы Данин совет. Но я сама… Чего хочу я?
Осознаю лишь то, чего точно не хочу… Чтобы Георгиев женился на Владе!
Дверь на террасу открывается. В стремлении продлить свое одиночество, машинально сбегаю по ступенькам вниз и, прижимаясь к стене, прячусь за удушающе ароматными кустарниками жасмина.
– Зря вы помешали ее устранить, – в этом истеричном шепоте тяжело узнать идеальную Владу Машталер. Сомневаюсь, пока она не продолжает чуть более спокойно: – Папа бы все решил правильно. Ваш же план не разорвал их связь.
– Закрой рот, – припечатывает Людмила Владимировна, не особо церемонясь с этой Барби. – Ни я, ни мой сын никогда не будем замешаны в подобном!
– Но…
– Я сказала, успокойся. Не пори горячку, Влада. Не заставляй меня в тебе разочаровываться. Это что, вообще, за истерики? Ты как себя ведешь? Ты же леди! Не дворняга какая-то, чтобы срываться в паническую атаку, едва только замаячили проблемы. Эта девчонка лучше тебя держится! Где это видано? Расстраиваешь меня, Машталер!
В моей голове не рождается ни единой здравой мысли. И эмоций, впрочем, тоже не возникает. Оцепенев, временно превращаюсь в популярную здесь бездушную статую.
– Людмила Владимировна… – продолжает ныть Влада. – Алекс после прошлой их встречи отдалился… Совсем… И сейчас эта дрянь снова здесь!
– Ну, он ведь сделал тебе предложение. Не ей!
А вот это больно. Колет за грудиной спицей и, протыкая сердце насквозь, пускает по ребрам и лопаткам литры крови.
– Все равно… Людмила Владимировна… Мне страшно… Я чувствую, что теряю его…
– Успокойся, сказала! Дикость, как жалко сейчас выглядишь. Позорище. Перестань тарахтеть! Это все бессмысленно. Просто дыши. Давай, со мной, – слышу, как они какое-то время на пару циркулируют воздух. – Вот так. Умница.
Я сама практически не дышу. Пока эти стервы находятся рядом, испытываю затруднение в работе всех систем жизнедеятельности. Кажется, откинусь раньше Влады. А меня ведь никто не примчится спасать.
Зачем я во все это ввязалась? Зачем?!
Даже если удастся упрятать за решетку всех этих оборотней, мне легче не станет. Альтруизм – дело благородное. Но если ты при этом губишь свою собственную жизнь,
