Томас Уайсман - Царь Голливуда

Когда Александр заявил на совещании, что следует разрекламировать Джанет Деррингер и что он хочет предложить подходящие для нее роли, раздалось несколько приглушенных стонов. Некоторые из писателей начали нерешительно протестовать, но он их быстро утихомирил.

— Я должен вам сказать, к какому типу девушек она принадлежит, чтобы у вас возникла идея, какие роли вы для нее напишете. Она принадлежит к совершенно отличному типу девушек, в ней так все прозрачно, ничего от женщины-вамп или от Теды Бара — это первое, что вы должны иметь в виду. Она дитя большой депрессии, она новый тип девушки, очень распространенный в тридцатые годы, такие, как она, повсюду вокруг нас. Она перенесла несколько тяжелых ударов, но осталась веселой, живой и оптимистичной, как я ее себе представляю. Она просто одевается, никаких оборок, ничего кричащего и пестрого, она работает, она может быть кем угодно: репортером, сиделкой, инженером, архитектором, кем хотите. Не профессором философии, конечно. Такой тип девушки можно увидеть под машиной с лицом в смазочном масле или ремонтирующей квартиру. Она находчивая, самостоятельная, способна за себя постоять, на первый взгляд хрупкая, но это чисто внешне. В глубине она теплая и жаждет любви. Она способна отремонтировать квартиру быстрее, чем ее мужчина; может быть, она была бы более способной, чем он, репортер или талантливый архитектор, но все, что она делает, все это для своего мужчины. И это вызывает у нас сочувствие, снимает с нее налет мужеподобности. Я хочу, чтобы она была типом такой девушки. Не нужно делать ее броской, или остроумной, или чувственной, или манерной, или пустой мечтательницей, я хочу, чтобы она была обыкновенной девушкой, с живым диалогом. Она не так легко тает, когда герой хочет завладеть ею. Ее суть — предназначенность и готовность идти за ее мужчиной. Я думаю, если мы сможем найти подходящий тип ролей для Джанет Деррингер, у нас появится очень яркая кинозвезда и совершенно новый тип женщины-героини. Вот все, что я хотел сказать вам. Подумайте об этом и дайте мне несколько сюжетов к следующему вторнику, если вам не трудно и срок для вас не слишком мал.

Его счастье становилось трудной вещью — все время необходимо было взвешивать все "за" и "против", оно так зависело от многих людей… Иногда он думал о тех годах в Нью-Йорке, когда счастье казалось намного проще и сводилось к тому, чтобы у него была прекрасная девушка; сводить ее на премьеру, посадить ее в такси, знать, что она собирается делать дальше, радоваться, что ночь становится светлее… Была одна неделя, вспоминал он, когда пять вечеров подряд он приходил в один и тот же ресторан и каждый раз с другой девушкой. С тремя из них он ложился в постель. Все они были шикарными, хорошенькими и требовательными. Для него был важен факт победы, когда он отбил их у других ухажеров. Именно это имело для него значение, а не сексуальный момент. Волновало его, когда он чувствовал, что в нем поднимается сила до той точки, когда он знал, что ему не откажут. Чтобы теперь испытать подобное чувство, ему надо было многого достигнуть. Как удивительно чувствовать свое всесилие, просто видя согласие в глазах девушки. Так просто и так прекрасно. А теперь все стало таким сложным. Теперь самое большее, что делало его совершенно счастливым, был момент, когда он доходил до полного истощения в конце плодотворного дня. Его лицо коченело от усталости, его тело потело и болело от того, что он оставался долго в одном положении, его мозг цепенел от принятия слишком многих решений и от того, что он тратил слишком много энергии и в нем тлело только чувство уверенности. Он всегда последним покидал студию. Перемены, которые происходили в студии, когда уходил кто-то еще, были такими же разительными, как смена времен года; большой шум и волнения дня стихали до гулкой тишины, а редкие и неуместные звуки приобретали значение: протяжный зевок, внезапный смех, звук набирающей скорость машины, обрывки глупого разговора, которым заканчивался шум дня… И тогда, нагруженный двумя разбухшими портфелями, а иногда еще и стопкой книг под мышкой, он проходил по темным коридорам туда, где Фрэнки ждал его в машине, и падал в изнеможении на заднее сиденье. Он проезжал через город по названной в честь него улице в этом счастливом изнеможении. Созерцание огней кинотеатров давало ему чувство глубокого удовлетворения, он испытывал такое же удовольствие, как рабочий, сделавший дневную норму, построивший стену или смастеривший стол. День был действительно хорошим, когда он в своем творческом воображении связал все воедино и сделал правильный выбор. Это давало ему почти мистическое ощущение уверенности в себе. Он больше не боялся своей власти, принимал ее с хладнокровием и ответственностью. Он знал, что был центром в жизни многих людей, и знал, как много для них значит его улыбка или хмурое лицо. Они приходили к нему не только со своими трудностями, когда что-то не ладилось с карьерой, но так же и с личными огорчениями. Они смотрели на него, как на человека, который точно знает, что надо делать в любой ситуации, и он не мог подорвать их доверие к нему проявлением неуверенности. Ведь талантливые люди всегда были особой породой и лишь немногие из них жили реальностью. Он, Сондорф, был их единственной реальностью и их единственной опорой. Если он говорил, что они замечательные, они чувствовали себя замечательными, а если воздерживался от одобрения и от похвалы, они сокрушались. У очень немногих из этих талантливых людей был кое-какой опыт, чтобы найти в себе силу воспрянуть после неудачи и снова добиться успеха. В киностудиях так не было принято. За редким исключением актеры делали карьеру либо с первой попытки, либо так и оставались в тени, и в результате даже самые удачливые из них не могли приобрести опыт, не было у них закалки преодолеть повторные провалы, и они испытывали большие трудности, когда им отказывали в съемках под разными предлогами. Это была забавная мутация, голливудская порода, словно закон об естественном отборе был временно отменен в их пользу. То, что действовало в Голливуде, не было естественным отбором — отбором самого сильного, самого подходящего, но было спорным отбором самых приятных, самых хорошеньких, даже не самых прекрасных, а тех, кто больше всего выпячивался, самых жаждущих любви. Александр знал, что он для них был всем. Звезда могла прийти к нему ужасно расстроенная, она потеряла свои внешние данные, она стареет, она кончается, ее покидает муж, ее популярность падает и не дает сборов, и если он говорил ей ободряющие слова и она выходила из кабинета с чувством подъема, сознанием своей красоты, то ее брак возобновлялся, и дети любили ее, и публика обожала. Была одна кинозвезда, сексуальная жизнь которой зависела от Александра; пока он отечески одобрял ее, все у нее было в порядке, но если, случалось, он бранил ее, она становилась фригидной, что приводило в отчаяние ее мужа, и он просил Александра сохранить их семейное счастье и будущее их детей. Все было во власти Александра. Когда Александр считал разумным хвалить ее, он это делал. Он не скупился на уверения, о которых его просили, и позволял этим хрупким созданиям, над которыми он невольно приобрел такую власть, спокойно есть, спать, заниматься любовью, воспитывать детей, иметь чувство собственного достоинства, быть любимыми и желанными и чувствовать себя в безопасности. Он должен был делать это очень осторожно, так как чрезмерно выраженные чувства могли привести к неуправляемым привязанностям, а недостаточно выраженная теплота могла вызвать полную деморализацию и даже самоубийство. Ему приходилось тщательно рассчитывать меру теплоты и холодности, которые он проявлял. Он пользовался магической силой, которой они наделили его, как средством выявления лучшего в людях. В ответ на хорошую работу он посылал телеграммы или "зеленые послания" — записки, написанные на зеленом листке его блокнота размером в полстраницы. Эти телеграммы и послания считались сокровищами. Молодые мужчины и женщины, получив их, находились в последующие дни в состоянии эйфории. Такое признание со стороны Александра значило для многих начало блистательной карьеры.