Наваждение (СИ) - "Drugogomira"

Всё в непроницаемой дымке, всё – словно в тяжелом молочном тумане; всё происходящее до сих пор похоже на сон, на галлюцинацию, на побочный эффект от передоза анксиолитиков. В глазах по-прежнему двоится, в голове помехи, в ушах звенит; бедное, истерзанное сердце, вновь вдарившее все двести в момент, когда Юра её там, в аэропорту, почувствовал, спустя полтора часа не желает сбавлять обороты и рвёт грудную клетку на части, выламывает прутья рёбер, остервенело пробивая себе путь на свободу. Он не верит, что она – рядом, тут, прямо в его руках. Сейчас. И завтра. И послезавтра. И, кажется, даже через неделю. Она – его. Нет, он всё еще не верит, потому что этого –

Просто.

Не может.

Быть.

Потому как так – не бывает. Потому что он уже её потерял. Потому что за секунду до ощущал себя вычеркнутым ею из своей жизни, а свою собственную жизнь считал… Не конченной, нет. Собственными руками разрушенной до основания. Потому что за мгновение до нащупывал в себе остатки сил, чтобы строить её заново кирпичик за кирпичиком. Отсидевшись в темной норе, зализав нанесенные непобедимым противником раны, пробовать выйти на новый бой. Других смыслов для себя Юра больше не видел, все другие – оказались миражами в пустыне.

Ощущение бархата кожи, тепла пальцев в собственной холодной ладони, запаха моря и солнца в ноздрях, ощущение её присутствия в сантиметрах говорило ему только о том, что крыша все-таки отъехала. И глаза Юра открывал лишь для того, чтобы в этом окончательно убедиться.

Убедился.

Она – что солнечный удар в дождливый, ненастный день – невозможна здесь, сейчас в принципе. Она – головокружение, шум в ушах, «мошки» перед глазами; учащение пульса и дыхания, резкая слабость, бредовые мысли, видение, галлюцинации; она – наваждение с огромными карими омутами, в глубине которых ему чудится далёкий манящий свет. И это не лечится.

Её тепло, её руки, её запах, её шепот, её губы обещают одно из двух. Исцеление. Или дурку. Потому как он так и не верит ни через минуту, ни через две, ни через пять, ни через час. Всё слишком похоже на агонию; слишком, чересчур хорошо для правды. Невозможно! Не верит, а между тем, где-то там, над ними, существует нечто, и это нечто пригвоздило его к креслу, а ей – не дало сесть в самолет.

.

.

На заднем сидении такси после шумного, гомонящего, искусственно освещенного муравейника – словно в маленькой, темной норе: уютно и, наконец, спокойно. Можно прислушиваться к ней и чуть-чуть – к себе. Ксюша льнёт к нему, как тогда, неделю назад, во дворе, как той ночью; время от времени вздрагивает и сжимает кольцо рук крепче, молчит, и в этом молчании он слышит все до одного ответы – на с её появлением потерявшие всякий смысл и вес вопросы. У них – одна на двоих тишина, и она говорит красноречивее любых слов.

Всё-таки исцеление… Он привезет её к себе домой, в опустевшую, по кем-то свыше подстроенному стечению обстоятельств так и не сданную в срок квартиру; ругаясь про себя, справится с верхним замком, разденет и уложит спать; крепче прижмет к себе, укроет от всех невзгод, вновь уткнется носом в волосы, замрёт так – и не уснёт до утра. Страшно закрывать глаза, чтобы открыв их с рассветом, понять:

Да – всё-таки дурка…

Сердце колотится, счастливое, оно, без всяких уже сомнений, считает себя бессмертным. Пусть!

.

.

Сон приходит мгновенно, стоит лишь положить голову на подушку; стоит лишь, обняв одной рукой, притянуть к себе, ощутить касание лба мягкими губами и, повинуясь всплывшей из, казалось, уже недосягаемых глубин детской привычке, сомкнуть веки.

01 августа

Еще толком не проснулся, не открыл глаза, но мозг уже работает вовсю, с некоторой опаской прислушиваясь к окружающей обстановке и силясь разобрать, где грёзы, а где жизнь.

Она – тут. Потому что, несмотря на приватизированное одеяло, невозможно тепло – внутри. Потому что ровное, безмятежное дыхание щекочет шею, потому что тебя прижимают к себе: ощущаешь вес руки на своей груди, а согнутая нога закинута на твою, заявляя права. Потому что, вдыхая запах её кожи, чувствуешь, как фейерверком эмоций разрывает душу. Под ладонью – бархат, лопатки мерно поднимаются и опускаются. Ни миллиметра свободного пространства между вами. Ты точно всё это чувствуешь, осязаешь, этим дышишь – совершенно точно. И с тобой случается счастье. Мгновенно! Прямо сейчас!

Нужен.

Наполняешься и переполняешься.

Приоткрываешь один глаз и словно сквозь вуаль разглядываешь это чудо – совсем близко: если чуть склонить голову, можно соприкоснуться кончиками носов – и пожелать ей доброго утра, не нарушая сна. Пушистые ресницы подрагивают, на лице детское умиротворение, уголки губ слегка приподняты, прядь волос как обычно ей мешает – и пальцы, потянувшись, чтобы аккуратно заправить её за ухо, ощущают подушечками шёлк. В эти минуты она – совсем другая, ты никогда прежде её такой не видел и не можешь оторвать взгляд. Эфемерное создание от макушки до самых пяток, сокровище, которое подарила тебе жизнь. Да-да. Тебе. Береги, охраняй, исцеляй, не жалей для неё чувств, не заставь её пожалеть.

Ни о чём. Никогда.

Хочется касаться тут и там, снова и снова убеждаясь, что это всё – правда.

«Пусть поспит…»

Не верится…

Впервые за вечность бесконтрольно улыбаешься, а в душе цветет нечто. Большое, нет, необъятное – обещающее новую жизнь. Клянёшься себе, что будешь любить, оберегать, отдавать, заботиться и ценить каждое мгновение рядом. Внутри – вот это вот всё, для чего не придумали и не придумают никаких слов. Необычайная лёгкость, упоение моментом, жизнью, ликование, перерастающее в экстаз. Внутри не осталось ни одного тёмного уголка – всё залито солнечным светом. Думаешь о том, как бы достать ей с неба Луну, отдавая себе полный отчет, что вовсе не Луна ей нужна. Хочешь положить мир к её ногам, но и мир ей тоже не нужен, ты уже всё про неё понял. Сдаешься ненадолго и начинаешь лениво раскручивать в голове мысль о том, чтобы встать и сделать ей кофе, а лучше – раздобыть завтрак. Где-то, потому что холодильник абсолютно пуст. Отказываешься вставать, выпускать её из своих рук, лишаться тепла, священных утренних минут.

Отказываешься совершать преступление против себя.

Резонно.

Сегодня абсолютно точно 01 августа, ты мог бы быть в Штатах, а она – у алтаря. Ты так и не понял, как это возможно: она вчера, зацеловывая, кажется, каждый сантиметр лица, бормотала в ухо что-то про «отца», «Юльку», «письмо», что-то про то, что «потом» расскажет. Ошалевший, ты не понял ровным счетом ничего, но какая разница? Утро, а может быть на самом деле уже и день, она не очень мерно дышит прямо в шею, вокруг тишина и полный покой, в каждой клеточке твоей – тепло и любовь, любовь и тепло.

А потом твоё сокровище внезапно распахивает длинные ресницы, приподнимает голову, смотрит на тебя во все заспанные глаза, словно сама всё еще не верит; подозрение во взгляде сменяется изумлением, детским восторгом, и вот уже светом залита не только душа, но и комната целиком; тонкие пальцы тянутся к щеке, губы приоткрываются и…

К чёрту кофе. К ч-ч-чёрту – всё!

Эйфория…

Нежась в объятьях, не чувствуешь времени, совсем о нём не думаешь – плевать на него, пусть себе утекает. Для них двоих весь мир стоит сейчас на паузе. Стоял бы и стоял дальше… Но чувство голода всё же заставляет очнуться: спустя несколько дней организмы решили-таки напомнить, что их, вообще-то, положено кормить. Конечно, если в планы входит пожить еще, а жить вдруг очень хочется, причем – сразу на всю катушку, долго и счастливо. Включенные, наконец, телефоны разрываются уведомлениями о поступивших сообщениях и пропущенных звонках.

09:03 От кого: Папа: Дочь! Могла бы хоть сообщение кинуть! Надеюсь, ты покинула страну? Если нет, сиди тихо, не высовывайся неделю-вторую! А лучше месяц! А лучше позвони!

09:04 От кого: Папа: Никаких переговоров с Нестеровыми! Исчезни. Смени номер. Сегодня же!