Диана Джонсон - Развод по-французски
Я ценю доброе отношение Роксаны ко мне. Наконец-то после многих лет я из маленькой надоедливой сестренки превратилась в предмет благодарности и попечения — теперь она просто не может обойтись без меня. Поэтому я прощаю ей оттенок превосходства, когда она разглагольствует на чужом языке, которым я никогда не овладею, или хозяйский вид, когда она объясняет, какие торговцы и в какие дни приезжают с товаром на рынок на площади Мобера.
Рокси и Шарль-Анри жили — Рокси и сейчас живет — рядом с этой площадью в Пятом округе. По вторникам, четвергам и субботам площадь превращается в рынок, расстанавливаются бесконечные прилавки с навесами, за ними становятся дородные торговцы продуктами и цветами. Кто-то предлагает porcelaine blanche[23], кто-то чинит старые стулья. За площадью Мобера начинается бульвар Сен-Жермен, на другой его стороне фонтан и несколько скамеек, кафе «Погребок надежды», стайки бродячих собак, clochards[24]. Когда-то здесь стоял памятник некоему Этьену Доле, но во время революции или войны его отправили на переплавку или перенесли в другое место. Картинку памятника я видела в книге Андре Бретона, но читать ее было трудно.
На площади Мобера у Роксаны есть две приятельницы — француженка Анн-Шанталь Лартигю и Тэмми де Бретвиль, американка, вышедшая за адвоката-француза. Когда я приехала, обе были счастливые замужние дамы. Я старалась смотреть на них глазами Дженет Холлингсуорт, мне хотелось разгадать их женские штучки, их особый французский шарм, но они показались мне обычными бабами, разве что туфли у них получше, чем у юных американок.
Шли дни, а Рокси по-прежнему оставалась в состоянии странной отрешенности. Она не пыталась связаться с Шарлем-Анри — видно, не хотела ни упрекать, ни просить вернуться. Она вообще ничего не предпринимала и не желала посвящать друзей в свои дела. Она вела себя так, как если бы ничего не случилось. Но если ты держишься спокойно, несмотря на то что у тебя кошки на душе скребут, тебя считают холодной, бесчувственной особой. Рокси, конечно, ужасно страдала, много плакала, но выглядела оживленной и веселой, когда шла на рынок с корзинкой и растущим животом и встречала там Анн-Шанталь и Тэмми де Бретвиль.
По мере того как пояс на юбке сходился все туже, уход Шарля-Анри приобретал такую же неизбежность, как и ее беременность, характер предрешенного конца, ощущение безысходности. Другая женщина в ее положении начала бы бороться за брак независимо от того, к чему это может привести, но Рокси погрузилась в скорбное безразличие.
— Я просто не готова ни с кем делиться. Не могу. Начнутся все эти «а я что говорила?». Я не выдержу этого. — (Наша сестра Джудит, которая всегда называла Шарля-Анри не иначе как «лягушачьим принцем», обязательно сказала бы: я тебе говорила…)
Рокси никому не звонила, я страшно беспокоилась за нее. Мне казалось, что она должна открыться перед друзьями, чтобы те посоветовали, как поступают в таких случаях во Франции.
Как-то вечером, когда Рокси, Женни и я ужинали в «Погребке надежды», она сказала:
— Из, ты уж прости, что я втянула тебя в свои проблемы. Тебе плохо со мной, а ты такая милая. Я последняя сучка и зануда.
— Да брось, не вешай носа. Хрен с ним, с твоим Шарлем-Анри. Поедем в Калифорнию. Заведешь себе хорошего парня.
— Конечно, заведу, на пятом месяце.
— Это проходит.
— Знаю. Знаю, что войду в норму, но вот сейчас… сейчас мне без разницы, что со мной будет. Даже думать ни о чем не хочется. Ты хоть немного развлекаешься?
Я развлекалась понемногу. Познакомилась с несколькими мужчинами. Разговоров с ними никак не избежишь, даже если захочешь. Мужчины просто заговаривают с тобой, и их не остановишь. Но вот какого мужчину выбрать — это отчасти решаю я сама. Если, к примеру, я распускаю волосы — они у меня черные, длинные и вьющиеся — и топаю себе в джинсах и сапожках на высоком каблуке, то ко мне подкатываются мужчины определенного сорта. Чаще всего меня стараются подцепить парни из Северной Африки. Мысли их движутся в одном направлении: бойкая цыпочка, такая, может, и согласится. «Как насчет повеселиться?..» — шепчут они в метро. «Если не занимаешься этим в молодости, всю жизнь будешь жалеть», — объявляет истосковавшийся молодой марокканец.
— Je ne regrette rien[25], — смеясь, отвечаю я, потому что это самая освоенная мною фраза, услышанная с записей Эдит Пиаф, которые всегда ставит Рокси. Но они не улавливают заимствования.
Если же я собираю волосы кверху и надеваю очки, то и мужчины другие — обходительные бизнесмены, немцы-туристы. С шарфиком на шее меня принимают за француженку. Так и хожу — то с шарфиком, то без, то с распущенными волосами, то с собранными. Распоряжаясь таким способом своей судьбой, я познакомилась с двумя привлекательными молодыми людьми — сухощавым, гибким экономистом по имени Мишель Бре (волосы кверху) и студентом в черной водолазке Ивом Дюпеном, которого встретила в очереди за билетами в кино (волосы книзу). По свободным дням я ходила с Ивом на какую-нибудь новую картину, а с Мишелем — поужинать в ресторан. Иногда бывало и кое-что еще то с одним, то с другим, и каждый раз я чувствовала себя виноватой перед Рокси, точно совершила какое-то предательство. Я не могла заставить себя заговорить с ней о любви или о сексе. Мне представлялось, как она стоит передо мной с выпирающим животом и заплаканными глазами, точно живая иллюстрация последствий любовных игр.
Когда я решила переспать с Ивом, меня безумно интересовало, узнаю ли я что-либо новенькое в постели с французом. Мне вспомнилось, как однажды, вскоре после помолвки Рокси и Шарля-Анри, отец вдруг сказал за обедом: «У французов есть закон…» — и они с Марджив залились смехом и так долго смеялись, что мы с Рокси потребовали объяснений. Тогда Честер продекламировал: «У французов есть закон трахать милку языком».
Мы с Рокси были шокированы — не столько стишком, сколько тем, что его выдал папа, да еще перед нами. Девицы мы были искушенные, но все-таки решили, что ему не следовало этого говорить.
— «У девчонок-шалунишек нет под юбками штанишек», — добавила Марджив.
— «Видел Лондон и Париж…» — рискнула в свою очередь и Рокси.
Но с Ивом и Мишелем ничего специфически французского не происходило. Только однажды, откинувшись, Ив заботливо спросил: «As-tu pris ton pied?» С моими языковыми познаниями я, конечно, перевела буквально: «Ты взяла свою ногу?»
Теперь-то я догадываюсь, что это значило — то, что и должно было значить: тебе хорошо? Ты кончила? Да, мне было хорошо, и вообще я получала удовольствие — от встреч с Ивом и Мишелем, от нового фильма, от сознания, что я бросаю вызов Франции. Иногда мне даже казалось, что я родилась в этой стране.
