Эллина Наумова - Разлучница
Киру Петровну в жизни много обижали. Но того, что Ася, даже заклятые враги себе не позволяли. Она бесстыдно предпочла родственнице, единственной тете мужа, чужую бабку и расхваливала ее, не замечая растерянности и ужаса Киры Петровны. Бездуховная Кира Петровна водись с ее ребенком, тупая Кира Петровна слова не скажи – все раздражает, все не то. А она бежит к этой бездельнице Марте и духовно, и умно часами болтает. Естественно, Кира Петровна нашла способ избавления от такой боли. Те, кто считает себя правым всегда и во всем, находят способы. Не слишком уверенные в себе – только новые боли. Объявив Асю и Марту презренными идиотками, вспомнив поговорку про исправление горбатого могилой и освежившись взглядом на фотографию правильного Саши, Кира Петровна запретила себе расстраиваться из-за пустяков. Голод, много голода стерпела, войну перебедовала, людишкам – ябедам, доносчикам, предателям – не поддалась. А сейчас на пенсии не страшны ей ненормальные трепачки. Видела она, как мир таких пригоршнями жевал и выплевывал. Так Ася и Марта Павловна стали для нее ерундой: да пусть не двое, пусть сотня им подобных объединяется по своим дурацким, далеким от жизни интересам. Все равно до уровня мудрости Киры Петровны им не дотянуться. А в том, что столь экстравагантным образом все тянутся именно к ней, Сашина тетка была уверена. Заодно Кира Петровна отныне позволила себе забыть и про положительные качества Аси: энергичность, чистоплотность, умение пахать сутками. И надо сказать, испытала облегчение. Недоразумение, коим она считала наличие в Асе хоть чего-нибудь, достойного уважения нормальных людей, было исправлено.
Если бы Ася знала, что Кира Петровна воспринимает ее восхищение Мартой Павловной как ревизию с обвинением в крупной растрате собственной жизни, наверное, и тогда не прикусила бы язык. Не поняла. Не оправдала. Вот пока с художницей не познакомилась, адвокатствовала. А после – прокурорствовала. Кире Петровне за несколько лет проживания бок о бок почти удалось внушить ей, что все бедные, без связей, бросившие пять лет молодости на растерзание войне, таковы. Но появилась Марта Павловна и словно погрозила зарвавшейся Кире Петровне тонким пальцем: «Не все, сударыня, не все». Кроме того, с Мартой Павловной Асе было легко, а с Кирой Петровной тяжело. Она видела, что вскоре обе начнут стремительно дряхлеть, станут совершенно беспомощными. Но по отношению к Марте Павловне это казалось несправедливым, а по отношению к Кире Петровне – нормальным. Кира же Петровна стояла на своем: ее жизнь прожита не зря. Все, что от нее зависело, она исполнила нечеловеческими усилиями и терпением. Кира Петровна ни за что не согласилась бы поменяться местами со старой художницей, ибо место последней было в сумасшедшем доме. Она обороняла от Аси каждую еще недавно проклинаемую свою секунду, обосновывала необходимость и безошибочность любого своего поступка в тех, прошлых обстоятельствах. Она пересматривала прожитое, как пуховый платок летом. И с удовольствием отмечала, что он цел, молью не трачен и послужит еще зимой, если не ей, то другим. И не стыдно им голову покрыть, между прочим. Но неразумная Ася собиралась его выбросить и напялить драные обноски Марты Павловны, которые Кире Петровне почему-то всегда представлялись панамкой. Добро бы знаменитой была эта Марта, в роскоши купалась и почетными грамотами вытиралась!
Вцепившись друг в друга намертво, Ася с Кирой Петровной валились в ад. Обсудив с теткой цены и недельное меню, Ася бежала к Марте Павловне. Та упоминала общую знакомую:
– Милая девочка, вкус тонкий, а стиль никак не вырабатывается.
– Разве стиль и вкус не одно и то же? – млела Ася.
– Отнюдь. Вкус, Асенька, я определила бы как интуицию, деленную на опыт. А стиль – как опыт, деленный на интуицию…
Или Ася вдруг подобно Кире Петровне заявляла о чем-либо: «Я убеждена». Марта Павловна не перебивала. А потом мягко уточняла:
– Так убеждена или уверена, Асенька? Вы вслушайтесь: убеждена – беда, уверена – вера. Впрочем, я не филолог.
Ну не могла Ася объяснить Кире Петровне свою потребность беседовать не только о жратве и испражнениях, хотя в силу вариабельности и жратвы и испражнений тема эта была неисчерпаемой. Иногда она сопровождала теткины отчеты о цвете и консистенции утреннего стула вежливым торопливым бормотанием: «Что естественно, то не безобразно, Кира Петровна. Только помните, что я не врач». – «Но ты женщина», – возражала та. Ася вздрагивала. Как-то она осторожно завела разговор с Мартой Павловной о дневниках Дали, в частности о записях про все те же фекалии гения.
– Детка, в личных дневниках человек волен писать что ему угодно. А мы вольны обсуждать что нам угодно. Нам угодно говорить именно об этом? – безмятежно улыбнулась художница.
«Как женщины, мы просто обязаны», – еле слышно пробормотала Ася. Мысленно поклялась никогда больше не тратить и секунды на физиологию Киры Петровны, но оказалась клятвопреступницей. Что-то в ней нудило: «Тебе трудно выслушать пару фраз старухи, для которой сходить в туалет – смысл остатка жизни? Трудно, да. Тогда упивайся тем, что совершаешь подвиг».
Не получалось у нее и втолковать Кире Петровне разницу между бережным к чужой беззащитности Мартиным «Асенька» и расточительным теткиным «Эй, ты, Ася»… Билась, билась и заметила горько, что ее, обеспеченную, молодую, благополучную, подобрала однажды нищая, старая, малоизвестная художница Марта. Отогрела, приласкала, накормила.
– Это чем же? – взвилась Кира Петровна.
– Надеждой, тетушка. Надеждой на то, что жизнь не слишком отвратительная штука. А ведь если принять ваше толкование ее, то нужно удавиться без промедления.
– Господи, лишь бы язык почесать! – возмутилась Кира Петровна. – Хоть бы сделали вам, негодяйкам, двенадцатичасовой рабочий день. Да следили, чтобы вы своих холеных спин не разгибали. Да выходные отменили. Начитаются всякой хреновины и несут вздор. Бесполезные вы для людей, вот что.
Ася тогда и спорить не стала. Закрылась в своей спальне и вернулась думами к Марте. Кажется, уже во второе свое посещение стерильного пустого дома художницы Ася перечислила несколько десятков человек, с которыми общалась. Марта Павловна удивилась и попросила коротко каждого охарактеризовать. Ася сделала это и вдруг признала, что многовато получается, что в последнее время она от них устает. Мало того что лет за пять они разделились на группы по одинаковым интересам и манерам поведения, причем строго по признаку достатка. Так еще и оказалось, что их обиды, измены, радости и горести бесконечно повторяются. Будто в каждом развивается своя тенденция и нет никакой возможности сменить ее на другую. Они по-прежнему были необходимы Асе, но как-то иначе, не по шаблонам, изготовленным любопытством в ранней юности. Она запуталась, она пробовала освободиться хотя бы от самых назойливых, явно пытавшихся ее использовать. Все чаще ей мерещилась правота Киры Петровны относительно человеческой природы. Но сил послать тех, кто привык жаловаться на все подряд, не хватало, и уже почти отчаяние селилось в ней. Пожалуй, масштаб и некоторые оттенки знакомой жажды избавления были новы и небезынтересны Асе. Но впервые она не представляла себе, в какие действия это выльется. Ее действия, потому что их реакции были до неприличия прогнозируемы. А они считали такую предсказуемость добродетелью.
