Диана Килина - Пепел (СИ)
– Вместе?
– Ну да.
– В баре?
– Нет, сегодня у меня выходной. Руся берет мне замену на время чемпионата, иначе я загнусь, – она смеется, – У тебя, или у меня. Но если тебе нравится в баре, то можно пойти и в бар.
– Давай у меня?
– Давай. Ну что, последний круг? Осилишь?
– Постараюсь.
Мы набираем скорость и едем еще один круг. Я выбрасываю все мысли из головы, просто еду, слушаю ветер в моих ушах и наслаждаюсь. Я замечаю, что сегодня красивый солнечный день, достаточно теплый для середины июня, но не слишком жаркий. Деревья распустились, трава зеленая–зеленая. Залив очень спокойный, где–то вдалеке летают чайки.
Я впервые замечаю, что меня окружает. И это красиво.
Я отвожу Дану, и еду домой, чтобы помыться и переодеться. По пути я проезжаю мимо супермаркета. Разворачиваюсь на дороге и заезжаю в магазин. Иду в продуктовый, долго стою перед экзотическими фруктами и разглядываю ананасы с клубникой. Так и не решившись взять стандартный набор соблазнителя, я набираю всякой ерунды: чипсы, нескольких бутылок Боржоми, себе беру пиво, орешки и сухарики. На обратном пути, я иду в мебельный, нахожу кресло мешок и покупаю одно, розового цвета, как ролики Даны.
Я прихожу домой и ставлю это кресло у дивана. Сажусь на него и закидываю ноги на мешок. Гранулы внутри хрустят, и мои ступни утопают в этом необычном наполнителе, обтянутом кожей. Я полностью расслабляюсь, и понимаю, что я впервые чувствую себя уютно в собственном доме.
ГЛАВА 10
– У тебя татуировка, – я киваю на ее запястье, – Что она значит?
Дана замирает на мгновение, а потом осторожно отвечает:
– Важная дата.
Я смотрю на черные римские цифры на ее левом запястье. ХХIII.VIII.MMIX
– Это был хороший день? – спрашиваю я
– Самый лучший, – тихо отвечает она.
Я не спрашиваю, что это за день, просто замолкаю. Я чувствую, что она не хочет об этом говорить.
– А эта? – киваю на правое предплечье. Там действительно надпись на латыни, я смог ее рассмотреть.
– Эту я сделала, когда закончила школу. Здесь написано «Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться». 22 псалом.
– Интересно. Ты набожна?
– Не знаю, – она пожимает плечами, – Наверное, нет.
– Но у тебя на руке написан отрывок из псалма? – я хмурюсь.
– Понимаешь, я никогда не ходила в церковь. Вообще, я всегда отрицала церковь, церковные обеты и обряды. Я считаю, что все это пустое и не нужно. Я читала Библию. В ней нет ни слова о том, что человек должен исповедоваться каждое воскресенье или ходить на службы, – она замолкает, и задумывается – Однажды, я спросила свою маму, почему о некрещеных не молятся? Знаешь, что она ответила?
– Что?
– Что Бог не знает не крещеного. Мне кажется это чужим. В Библии сказано, что Господь любит каждого человека. Как он может не знать кого–то, если тот не крещен?
– Да, это было бы странно.
– Я сделала эту татуировку, потому что верила в Бога. Но не верила в церковь.
– Верила? То есть, сейчас не веришь?
– Я не уверена, что он есть, – она вздыхает и делает глоток воды из бутылки, – Посмотри, что творится в мире. Дети голодают, война и разруха. Люди убивают себя этим, – она кивает на бутылку пива в моей руке, – Убивают друг друга. Если бы Бог это видел, он бы стер нас с лица Земли и начал бы все заново. Если бы он был с нами, он бы никогда… – она осекается и замолкает. Качает головой, – В общем. Я не верю в то, что он еще с нами.
– Может быть, он взял отпуск? – шучу я, – А когда вернется, наведет порядок?
– Было бы неплохо, – она робко улыбается.
Мы сидим на диване в моей гостиной, и разговариваем ни о чем. Она закинула ноги на кресло–мешок. Когда она его увидела, она долго хохотала.
– Почему розовый?
– Не знаю. Просто захотелось.
– Господи, он смотрится здесь, как слон в посудной лавке.
– Зато оживляет интерьер, – я тоже смеюсь.
– Не то слово.
Я смотрю на нее, на ее темные волосы, собранные нелепым пучком на макушке. В них воткнута моя золотая ручка Паркер. Она всегда была моей любимой. И она отлично сочетается с темными волосами Даны.
Она одета в простые джинсы, небрежно потертые, словно им не один десяток лет. В белую майку, которая не скрывает ее татуировок. Надпись на правом предплечье, на ключице с той же стороны фраза Шекспира «Не знает юность совести упреков» и несколько крошечных птиц, словно улетающих с левого плеча.
– Я всегда мечтал о татуировке, – неожиданно для себя признаюсь я.
– Почему не сделал? – она с интересом смотрит на меня, как будто я мамонт.
– Не знаю, – пожимаю плечами, – Как–то не довелось.
– Что бы ты сделал?
– Не знаю. Может быть, ты посоветуешь, что–то?
– Ну, я тебя не очень хорошо знаю. Я бы сделала какую–нибудь надпись. Чтобы она напоминала тебе что–то важное.
– Сможешь придумать?
– Я? – она вскидывает брови и, вдобавок, складывает губы бантиком.
– Ты.
– Попробую. И ты сделаешь? – Дана чуть прищуривается.
Не верит, что я говорю искренне.
– Да.
– Серьезно?
– Абсолютно, – я улыбаюсь.
– Тогда придумаю, – она тоже улыбается, – Но я пойду с тобой, чтобы ты не струсил.
– Ты думаешь, что я могу струсить? – я смеюсь.
– Ну, когда я заставляла тебя надеть ролики, ты был готов сбежать.
– Нет, это не правда, – я мотаю головой и поджимаю губы.
Трусом я никогда не был.
– Правда. Ты был напуган, как мальчишка. У тебя на лице все было написано, – она смеется, потом замолкает, и хмурится, – Неужели для тебя так страшно открывать вид делать что–то новое?
– Я не хотел сбежать. Я просто боялся ударить в грязь лицом. В прямом смысле.
– Боялся упасть?
– Ага.
– Но почему? Ты боишься боли?
– Нет. Я боюсь падать.
Дана пожимает плечами, и хмурится еще сильнее. На ее лбу появляется тонкая морщинка. Забавная.
– Падать не страшно, Эрик. Страшно терять что–то, чем ты дорожишь больше жизни.
– Ты так говоришь, как будто знаешь, что это такое.
– Знаю.
– Да, твои родители, – я осекаюсь, – Я забыл.
Как я мог забыть?
– Мои родители… Ну, это было ожидаемо. Мама долго болела, а отчим слишком сильно ее любил. Я не была удивлена, когда он заболел следом, и ушел за ней. Я была к этому готова.
– Но все равно это больно – терять близких.
– Наверное. Я уже не чувствую боли. Просто живу дальше.
– Ты странная, тебе говорили об этом?
