Солнце мое (СИ) - Войлошников Владимир
Аня, как порядочная немка, ночами спала по расписанию, и поэтому с утра соображала гораздо быстрее меня.
— До двадцатого могу.
— А потом?
— Оля-я, ты забыла что ли? Я же говорила: со своими католиками в Новосибирск уезжаю.
Точно, Анька же католичка! И в те годы появилась у них такая штука: вывозить молодёжь типа в образовательно-общительные лагеря, названия которых я никак не могу запомнить и называю то реконкистой, то реформацией.
О! Реколлекции же!
— Ну хоть до двадцатого. А то ведь не вывезу я одна.
В итоге мы договорились встретиться в тринадцать ноль-ноль в садике, и я понеслась отдать своему институту последний долг — обещанную статью. Ломы были ужасные, но обещала же…
В деканате нежданно-негаданно столкнулась с нашей старостой, Олеськой. Олеська страшно обрадовалась и затрясла своими бумажками. Когда её ни встреть — всегда с кипой бумажек, самых разных.
— О! Привет! На ловца и зверь! Расписывайся!
Я взяла ручку и подозрительно уточнила:
— За что опять?
— Ты чё⁈ Стипендия!
Я расписалась в ведомости, и Олеська отсчитала мне четыре бумажки от тощей пачки: три по десять тысяч и одна — пять. Тридцать пять кусков.
— Держи! Повышенная!
— Ой, спасибо! Палку копчёной колбасы себе куплю, на кружки́ порежу и буду раз в день посасывать.
Олеська посмотрела на меня со значением:
— Радуйся, вчера половину группы срезали — сплошь тройбаны, теперь им и двадцать восемь не видать.
— Да ты чё?
Подробности расспросить я не успела, дверь в кабинет деканши начала тихонько открываться — оттуда кто-то выходил, и всё никак договорить не мог. Я подумала, что больше никаких ответственных заданий получать не хочу, и предпочла ускоренно скрыться в туман.
Ровно в час мы с Анной сидели в кабинете у Альбины Константиновны и обсуждали фронт работ. Договорились, что начнём мы с самой масштабной и ответственной части — со входов. Входов в садике, вообще-то, было три, но центральный, посередине длинного коридора между блоками, всегда стоял закрытым. Заходили с боковых дверей, сразу в блоки, если по карте посмотреть — с западного и восточного. В блоке два этажа. Стены лестничных клеток между ними следовало расписать, часть рисунка располагалась на скошенной поверхности, часть — на высоте, и в этом была особенная сложность. И именно с этого места мы начнём вдвоём. Сделаем до двадцатого сколько успеем — посчитают нам напополам, остальное я по мере сил буду одна колупаться.
Бонусом обещали кормить, выдать рабочие халаты и окружить практически материнской заботой. Вот вам список с образцами иллюстраций, разместить вот в таком порядке, начать можно прямо сейчас, материалы готовы, забрать у завхоза.
Вот такое я люблю! Конкретика. Хотим вот это за такую цену. И нам не париться с выбором, и клиент потом не скажет, что не то нарисовали.
Мы переглянулись.
— Ну, чё, сразу пошли?
— Да пошли!
Вот так внезапно короткая фаза безделья сменилась интенсивным созидательным трудом.
Мы нарядились в синие рабочие халаты и сразу стали похожи на Винтика и Шпунтика из сказок про Незнайку.
— Знаешь, Ань, когда детство заканчивается? — философски высказалась я, перебирая выданные нам картинки.
— Когда появляются свои дети?
— Не-ет. Когда ты понимаешь, что летом людям тоже надо работать…
И мы начали впахивать, потому что время реально поджимало. Задерживались часов до девяти — пока ещё домой идти относительно нестрашно — и сторож отмыкал для нас запертые с семи вечера ворота. Утром садик открывался тоже в семь, но мы приходили к половине девятого, иначе прибывающий сплошной поток людей грозил снести нас своим напором. Это мы во вторник поняли. Пришли к семи — ну, вплоть до самого завтрака работать решительно невозможно. Мало того, что люди непрерывно идут, а мы пол-лестницы заняли. Они ведь ещё и пытаются с вами разговаривать, советы давать, указания… Так что на следующий день мы пришли к завтраку, поели питательной манной кашки с сырными бутербродами и какао, и с бодрой душой принялись за работу.
В среду вечером я вернулась домой как раз в тот момент, когда шли вечерние новости. Бабушка стремительно как никогда открыла мне дверь и бегом вернулась в зал.
Телевизор равномерно бормотал. Баба Рая страшно ругалась.
Она вообще из тех людей, которые при виде несправедливости не тушуются, а выхватывают шашку из ножен. Это она сейчас, конечно, старенькая, а когда война началась, ей было тридцать. Дед, директор сельской школы, сразу ушёл на фронт. Она осталась одна с четырьмя малолетними детьми и практически неходячей свекровью на руках.
В посёлке почти не осталось мужчин, разве что старики.
Бабушка стала:
— директором школы,
— народным депутатом,
— председателем колхоза.
Они пахали на коровах и всё до последнего зёрнышка отдавали на фронт. Да, не голодали, потому что были большие хозяйства, но тосковали по хлебу — пекли из тёртой картошки. Вы пробовали дрожжевой хлеб из картошки? Он плотный и синий, как-то раз бабушка испекла нам, чтобы вспомнить…
Её старшему сыну, Саше, было десять лет. Дочке Заре восемь. Они ездили в лес, заготавливать на зиму дрова, потому что больше было некому…
Дед вернулся после ранения под сердце. Счастье было, что пришёл. Но война догнала его через восемь лет — поехал на обследование в Омск, на пароходе, и в дороге сердце остановилось. Саша, тот самый, первенец, который уехал учиться (тоже на учителя) пришёл встречать отца, а получил тело.
А бабушка осталась, беременная последним своим ребёнком, моей мамой. Ей было всего сорок. Ушедшему деду — сорок два.
Моя матушка была десятым ребёнком. ДЕСЯТЫМ. Каково их было всех поднять? Но это были железные люди.
Надо. Такое вот короткое слово. Надо — значит, будет.
Она дожила до глубокой старости, сохранив бодрость духа и нетерпимость к собственной слабости.
И вот теперь она страшно ругалась… и, кажется, плакала⁈
Я забежала в зал.
— Сволочи!!! Оля, ну какие же сволочи!!!
Я упала на диван рядом с ней, уставилась в экран.
Что… Что⁈ Как же так, неправда… Мозг отказывался верить. Сердце отказывалось…
Террористы взяли в заложники больше тысячи человек… Дети, женщины с новорождёнными, все подряд… Больница??? Камера выхватывала плачущих в отчаянии родственников… Как такое вообще может быть, люди…
Нет, не́люди…
Шла чеченская война, да. Это было страшно. Но чтобы вот так…
Я съела ужин, не ощущая вкуса. И во сне видела какую-то жуть…
В четверг ситуация повторилась. Весь день мы расписывали стены, вечером я застала бабушку за просмотром новостей. Она уже не так страшно ругалась, просто сердито смотрела. По телеку рассказывали, что всё по-прежнему плохо, с террористами пытаются вести переговоры… Я встала у косяка послушать новости — и вдруг как сердце заколет! Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И не согнуться, главное! Я потихоньку, стараясь не наклоняться, дотелепалась до кухни, натрясла себе в чашку корвалола, не считая, щедро. Выпила.
Вот со школы со мной такое. Психовать нельзя.
Вроде отпустило…
Бабушка досмотрела новость и заторопилась в кухню. Посмотрела на меня внимательно. Да посмотришь тут, сидит бледная немочь, сама столбиком, в руке чашка, и корвалолом на всю кухню воняет!
— Ба, расскажешь мне, когда всё закончится. Я прямо не могу на это смотреть, что-то мне нехорошо.
— Ладно, расскажу. Есть будешь?
— Не, ужином нас накормили.
— Так время-то уже! — ну да, в садике ужин в пять часов, а сейчас уже дело к ночи.
— Не хочу, — я помотала головой, — краски нанюхалась, аппетита нет. Чаю выпью, и всё.
Я налила себе кружку, пошла в комнату и достала с полки разрозненные листочки своих записей. Спрятаться хотелось туда от этого страшного…
