На букву "М" - Елена Лабрус
И они ещё спорили с парнями: подголовник — он для удобства или всё же для безопасности, углубляясь в какие-то технические подробности, а я отчаянно искала в сети информацию: в какую клинику его положили. Я непременно должна вернуть ему дедов подарок. Сейчас он ему нужен, как никогда. И нашла.
Если бы у Ирины не разболелся зуб и она не отпросилась, если бы у Алёны не разболелся ребёнок и она не ушла на больничный, я рванула бы в больницу прямо сейчас. Но две официантки на сорок столиков даже в понедельник было маловато. А в такой дождливый и холодный день, когда посетители предпочитали сидеть в тёплом помещении, а не на открытой террасе ресторана в саду, особенно.
Мы с Викой бегали между столиков как потерпевшие. До изнеможения, до кровавых зайчиков в глазах, с приклеенными улыбками, неподъёмными стопками меню и полными подносами. И как роботы отвечали на одни и те же вопросы.
— Нет, козлобородник не афродизиак. Корни смеют сливочную мякоть, по вкусу напоминает спаржу или артишок.
— Ха-ха, нет, его собирают не в полнолуние… — вторила мне у другого столика Вика. — Нет, не монахини-кармелитки… но, если вам хочется так думать… да, возьмите стейк с соусом из козлобородника.
— Датский салат с маринованной сельдью, один, — кивала я.
— Тёплый салат с кальмаром и соусом чимичурри, — вторила Вика. — Соус чимичурри? Это… — и обе мы мысленно в этот момент проклинали бренд-шефа, который создал уникальное меню, а сам загорал сейчас где-то в Таиланде, не найдя общий язык с новым хозяином. Но думать про Агранского сейчас некогда.
Спасибо этой работе, что мне вообще думать некогда.
И спасибо маме, что позвонила после смены в тот самый момент, когда машина Дрима преградила мне путь к широко распахнутым дверям служебной колымаги.
— Да, мам, — моментально поглощённая разговором, я обошла капот, но Дрим вышел мне наперерез:
— Сонь!
— Нет, с работы иду, — увернулась я от его руки. — Ничего не поздно. Первая смена с семи утра до четырёх. А я работаю во вторую — с трёх дня и до последнего клиента.
— Подожди, — он меня всё же поймал, обнял, прижал к себе, зашептал со спины в ухо. — Надо поговорить.
— Мне — не надо, — выразительно показала я рукой. — Отвали.
И забилась в микроавтобус на самый задний ряд сидений.
Всю дорогу, пока мы кружили по городу, оставляя персонал «Тигровой лилии» у своих парадных, лестниц и подъездов, я старалась не плакать, слушая мамины простые новости. О том, что папа нашёл новую работу (ему нравится), бабушка опять толком не ест, целыми днями всё траву рвёт на огороде (одни глаза остались), тёте Вале, наконец, наладили на даче свет (а я и не знала, что его отключали), стоит жара, но завтра уже обещают дожди.
— А ты сама как?
— Да что-то приболела, — вздохнула она. — Всё жара эта проклятая. Давление скакнуло. Скорую вызывали. Теперь вот анализы надо сдавать.
— Так ты сдавай, — я качала головой, зная, что ведь не пойдёт. Это же очереди, больницы. А работать кто будет.
— Не переживай, — бодро улыбнулась она. — Прорвёмся!
Пока поднималась в лифте всё же разревелась. И ещё вытирала эти непрошеные горькие слёзы, когда нашла у двери нежный бело-розово-голубой букет в круглой шляпной коробке и записку в нём:
«Я знаю, ты всё слышала. Это правда, Софи. Мне жаль».
— А мне нет, — порвала я записку и швырнула в мусорное ведро. — Конечно, зачем ты мне со своими клопами в коммуналке и тараканами в голове. И что дети у мужиков за тридцать в браках случаются — какой ужас-ужас, — язвила я. — Но ты подумай, какая цаца: всё, раз я трахалась с Агранским, уже и нехороша? Жаль ему! Дебил! А вот за букет спасибо. Будет с чем завтра пойти в больницу.
И так хотелось не возвращаться в этот чёртов ресторан, чтобы никогда их всех больше не видеть. Но деньги нужны, доработать обязана.
Пора учиться плевать на всё это. Помнить о главном и идти к своей цели.
Глава 17. ВП
Больше всего это походило на сон. На сон плохой, злой, жестокий. И на сон во сне. Даже когда я просыпался, словно всё равно спал.
Погруженный в темноту жизни и темноту своих мыслей, я и рад был от них сбежать, проснуться, и не мог.
День, ночь. Верх, низ. Фантазии, явь. Всё теперь одинаково. А может, стало единой мыслеформой, неким волновым потоком, в котором реальное и вымышленное слились как грязные вешние воды в единый бурный смысловой ручей. И уносили меня всё дальше и дальше между прогалинами в глубины памяти, из которых не хотелось выныривать.
Где-то там лет в семь, не видя ни зги, я прятался в большом бабушкином сундуке, играя с двоюродными сёстрами в прятки. Где-то там же недалеко, в детстве, лежал под ворохом зимних пальто в стареньком шифоньере и предвкушал, как испугается мама, когда начнёт меня искать, а я как выскочу.
Но больше, сколько ни силился, я не мог вспомнить ситуации, где бы мне приходилось переживать вот такую же кромешную тьму. Всегда обязательно был краешек света, луны, звёзд, тени, но не полное ничто.
Тогда в детстве я острее всего чувствовал запах. Нафталин и сухие апельсиновые корки в бабушкином сундуке. Мамины духи в щекочущем нос лисьем воротнике. Душевные трогательные запахи моего детства.
Сейчас от запахов я откровенно страдал. Особенно от едких убийственных миазмов больничной хлорки. И ладно бы ещё чистый ядрёный гипохлорит. Но нет ничего хуже, когда он смешивался с мочой или кровью. Эти ядовитые больничные испарения, казалось, разъедали последнее, что у меня осталось — обоняние. А я не мог спрятаться от них даже уткнувшись носом в подушку. Лишившись зрения, я боялся теперь лишиться остального и невыносимо хотел домой.
В один из моментов очередного полузабытья он мне даже приснился — дом. Где за открытым окном кабинета цвели пионы. Где аромат свежескошенной травы смешался с благоуханием сохнущего на солнцепёке сена. И где на кухне Зина варила клубничное варенье. Пройдя лабиринтами коридоров, этот отполосканный ветром, густой ягодный запах доходил до моей комнаты нежными отголосками земляничных полян, обласканных солнцем и грибным дождём. И
