Дженнифер Смит - Статистическая вероятность любви с первого взгляда
— Все равно что костер лизнуть, — сморщилась Хедли. — Ужас какой‑то!
Оливер со смехом прикончил свой виски.
— Ладно, принял.
— Теперь наконец‑то можно поговорить о твоей семье?
— Почему тебя это так интересует?
— А почему бы и нет?
Тяжкий вздох Оливера походил на стон.
— Так, значит… У меня трое старших братьев…
— Они все живут в Англии?
— Да. Трое старших братьев, и все живут в Англии. — Оливер открыл вторую бутылочку. — Что еще? Когда я выбрал Йель вместо Оксфорда, папа был очень недоволен, зато мама обрадовалась. Она тоже закончила университет в Америке.
— Он поэтому и не поехал с вами в начале учебного года?
Оливер страдальчески посмотрел на нее и одним глотком допил виски.
— Ты задаешь ужасно много вопросов.
— Я же тебе рассказала про своего отца — что он нас бросил, ушел к другой женщине и я больше года его не видела. Вряд ли твоя семейная драма это переплюнет.
— Ты не говорила, что вы так долго не виделись.
Я думал, ты с ней не встречалась только.
Тут пришла очередь Хедли ерзать на сиденье.
— Мы разговариваем по телефону. А встречаться я не хочу. Я все еще слишком злюсь на него.
— А он знает об этом?
— Что я злюсь?
Оливер кивнул.
— Конечно! — Хедли наклонила голову. — Вроде сейчас не обо мне речь.
— Просто я удивляюсь, что ты так откровенно об этом говоришь. У нас в семье постоянно кто‑нибудь на когонибудь злится, но все молчат.
— Может, лучше было бы высказаться.
— Может быть.
Хедли неожиданно заметила, что они с Оливером шепчутся, близко наклонясь друг к другу, в тени, которую отбрасывает желтый светильник. Конечно, можно представить, что они сейчас находятся наедине где‑нибудь в ресторанчике или в парке на скамейке, там, внизу, на твердой земле. Она сумела разглядеть крошечный шрам у Оливера над глазом, небольшую щетину на подбородке и невероятно длинные ресницы. Хедли, неожиданно даже для себя, отшатнулась. Оливер удивленно взглянул на нее.
— Извини! — Он выпрямился и убрал руку с подлокотника. — Я забыл про твою клаустрофобию. Тебе, наверное, жутко неприятно.
— Да нет… — Хедли покачала головой. — На самом деле мне не так уж и плохо.
Оливер кивком указал на иллюминатор с опущенной шторкой…
— Все‑таки, по‑моему, лучше, если можешь выглянуть наружу. А так даже я чувствую себя закупоренным.
— Это папин фокус, — постаралась объяснить Хедли. — Когда со мной впервые случилось такое, папа приказал представить себе небо. Но это помогает, только если небо вверху, а не внизу.
— Ясно, — отозвался Оливер. — Логично.
Молчание явно затянулось. И ребята принялись разглядывать свои руки.
— Я раньше боялся темноты, — вдруг проговорил Оливер. — И не только пока был совсем маленький. Почти до одиннадцати лет!
Хедли не знала, что ответить. Лицо Оливера сейчас казалось совсем мальчишеским — черты словно смягчились, и глаза стали круглее. Хедли захотелось погладить его по руке, но она удержалась.
— Братья всегда меня дразнили. Выключали свет, когда я входил в комнату, а потом ржали как ненормальные. А папа сердился на меня. Но ни капли не сочувствовал. Помню, однажды я прибежал к нему в комнату среди ночи, и он меня отругал — сказал, что я веду себя как девчонка, еще начал пугать монстрами в шкафу, чтобы я перестал бояться, повторяя одно и то же: «Пора повзрослеть…» Блестяще, скажи?
— Родители не всегда бывают правы, — произнесла Хедли. — Просто иногда не сразу это понимаешь.
— А однажды я проснулся ночью, — продолжал Оливер. — Смотрю, он устанавливает ночник возле моей кровати. Наверняка думал, что я сплю, иначе ни за что не стал бы делать этого при мне. Я и виду не подал, просто подсматривал тихонько. Он воткнул вилку в розетку и нажал выключатель. Синий свет…
Хедли улыбнулась:
— Значит, все‑таки проникся?
— Да, по‑своему. Ты понимаешь, он ведь этот ночник, наверное, днем купил, так? Мог бы сразу мне показать, когда пришел из магазина, и подключить до того, как я лягу. Нет, ему обязательно нужно было тайком, чтобы никто не видел.
Оливер обернулся, и Хедли поразилась, какое грустное у него лицо.
— Сам не знаю, почему я тебе это рассказал.
— Потому что я спросила, — просто ответила Хедли. Оливер прерывисто вздохнул, и Хедли заметила у него на щеках красные пятна.
Спинка переднего сиденья вздрогнула — это пассажир поправил овальную подушечку под своей головой. В салоне повисла тишина, только гудел кондиционер, иногда шелестели страницы, и пассажиры шаркали ногами, пытаясь устроиться поудобнее. Время от времени самолет, попав в область турбулентности, слегка покачивался, словно корабль в шторм, и Хедли снова вспомнила все то ужасное, что она наговорила маме перед отлетом. Ее взгляд споткнулся о рюкзак на полу. И Хедли в который раз пожалела, что ей нельзя прямо сейчас позвонить домой.
Оливер протер глаза.
— У меня гениальная идея, — объявил он. — Не поговорить ли нам о чем‑нибудь другом, кроме семейных дел?
Хедли кивнула:
— Я — за!
И они опять замолчали. Прошла минута, другая. Пауза явно затянулась… Обоих разбирал смех.
— Боюсь, если ты не придумаешь какую‑нибудь интересную тему, придется беседовать о погоде, — заговорил Оливер.
Хедли выгнула брови дугой:
— Это я должна придумать?
— Конечно ты, — решительно подтвердил Оливер.
— Ну ладно. — Хедли внутренне сжалась от еще не произнесенных слов, но этот вопрос мучил ее уже несколько часов; ничего не остается, только задать его наконец: — У тебя есть девушка?
Щеки Оливера вспыхивают. Опустив голову, он улыбается с невыносимо загадочным видом. Хедли может представить себе только два возможных значения этой улыбки. Больше всего она боялась, что это улыбка жалости: чтобы она, Хедли, меньше смущалась из‑за того, что задала подобный вопрос, а особенно — из‑за предстоящего ответа. И в то же время в глубине души живет надежда: может быть — ну вдруг! — это улыбка понимания, знак безмолвного согласия между ними. Подтверждение, что сейчас, возможно, что‑то начинается.
Помолчав, Оливер покачал головой:
— Нет.
Перед Хедли словно открылась дверь! И она сразу растерялась, не зная, что говорить дальше.
— Почему?
Оливер пожал плечами:
— Наверное, пока не встретил ту, с которой хотелось бы провести вместе пятьдесят два года.
— В Йеле, наверное, миллион девчонок.
— Думаю, тысяч пять‑шесть.
— По большей части американки?
