Алессандро Д'Авения - Белая как молоко, красная как кровь
— Хотел, чтобы ты помогла написать сочинение.
Сильвия поднимает голову и с грустью произносит:
— Ну конечно, что же ещё.
И отходит.
Смотрю ей вслед, и у меня возникает ощущение, будто я что-то не понял, как бывает, когда папа, говоря одно, имеет в виду совсем другое. Кстати, нужно поговорить с папой, пока не забыл…
Если существует что-то, от чего я просто схожу с ума, так это наши с Ником гонки на спор. Во время этих опасных игр, которые мы с ним устраиваем, столько адреналина выбрасывается в кровь, что, кажется, чувствуешь, как он кипит в ней. Особенно нравятся мне гонки с тормозами. Мчимся на мопедах на предельной скорости и тормозим только в самый последний момент. Побеждает тот, кто оказывается ближе к идущей впереди машине, не столкнувшись с ней. Вот почему и сгорели тормоза на моём «полтиннике». В этом споре Нику никак не удаётся выиграть, потому что он всегда останавливается раньше меня, а я всегда торможу мгновением позже, чем подсказывает инстинкт самосохранения. Достаточно секунды, но уже ощутима разница. В этом весь секрет такого состязания: затормозить всего лишь секундой позже.
Когда увидели у светофора чёрную, сверкающую «порше-каррера», переглянулись и рванули на своих мопедах на предельной скорости. Рядом. Только воздух пытается остановить нас, но безуспешно. Шины гудят, кроша асфальт. Задница «порше» всё ближе, мы летим рядом друг с другом на пределе.
Бросаю взгляд на Ника, осталось совсем немного. Я не могу ему проиграть. Всего десять метров отделают нас от «порше». Ник тормозит. Жду ещё мгновение — ровно столько, сколько нужно, чтобы произнести «один». Не заторможу — погибну. И не торможу: секунда кажется мне вечностью. В ушах звенит. И переднее колесо моего мопеда легко и нежно касается бампера «порше», словно мать целует новорождённого. Поворачиваюсь к Нику, волосы у меня развеваются и заслоняют лицо, адреналин затуманивает зрение. Улыбаюсь, как улыбаются киношные герои после победы на дуэли. Ник должен мне бог знает какое по счёту мороженое. Ведь какой же спор без мороженого.
— Как это тебе удаётся? Моя рука сама собой, помимо моей воли, сжимает тормоз: это сильнее меня.
Уплетаю своё клубничное со сливками.
— Страх белого цвета. Отвага — красного. Когда видишь белый, нужно сосредоточиться на красном и считать до одного…
Ник смотрит на меня как на ненормального, который думает, будто говорит разумные вещи.
— Завтра у нас игра. Нужно вырваться вперёд. Если выиграем, поравняемся с Вандалом.
— Вандал… Он нам ещё заплатит…
Ник так шлёпает меня по плечу, что я тычусь носом в мороженое.
— Вот таким ты мне нравишься.
И удирает, когда я кидаюсь на него, словно клоун с белым лицом и красным носом…
Вхожу вместе с папой в больницу, где лежит Беатриче. Определяют мою группу крови. Такая же, как у Беатриче. Я в этом уверен, у нас одинаковая кровь, мы живём одной и той же кровью. Есть вещи, которые человек просто чувствует. Моя жизнь связана с жизнью Беатриче по крови. Меня спрашивают, употребляю ли наркотики. Отвечаю, что нет. Отвечаю «нет», потому что рядом папа, который уничтожил бы меня одним взглядом и произнёс бы свою сакраментальную угрозу: «От тебя останется лишь пыль твоей тени». Нужно отдать ему должное — сама по себе фраза звучит совсем неплохо.
Потом однако, когда остаюсь с медсестрой, говорю ей, что месяц назад выкурил косяк с марихуаной. Но только один, чтобы попробовать. Нас было несколько человек в компании. Не мог же я выглядеть молокососом. И потом, я всего лишь хотел попробовать. Медсестра успокаивает. Один косяк — не страшно. Но если бы я постоянно курил марихуану, тогда нельзя было бы делать переливание. Моя кровь нисколько не помогла бы.
Всё, история с марихуаной закрыта. Если Беатриче ещё понадобится кровь, то она должна быть чистой, идеальной, безопасной. Красной, как моя любовь к Беатриче.
У меня забирают немало крови. Она намного темнее, чем я думал. Тёмно-красная и густая, как моя любовь к Беатриче. При виде крови, вытекающей из моей руки, у меня кружится голова и на какой-то миг кажется, будто вот-вот потеряю сознание, — но выдерживаю, всё обходится. Кровь, как любовь, заставляет терять голову, но и даёт тебе силы сделать больше, чем можешь… Мне кажется, я отдал жизнь Беатриче, я почти мёртв и бледен, как вампир наоборот: я не высасывал кровь, а отдал её ради жизни.
Папа ведёт меня завтракать.
— Ты бледен, как пенка на твоём капучино. Возьму тебе ещё трубочку. Какую хочешь?
— Что за вопрос, с шоколадом.
Папа идёт к прилавку и покупает огромную трубочку с шоколадной пастой «Нутелла». Снова садится напротив меня и улыбается, как умеет только по утрам. Вечером после целого дня работы он слишком усталый.
— Болит? — спрашивает он, указывая на руку, из которой брали кровь.
— Жжёт немного, но ничего.
— Расскажи мне об этой девочке, как её зовут… Анджелико?
Я всегда говорил, что в нашей семье память — слабое место.
— Беатриче, папа, её зовут Беатриче, как ту, которую любил Данте.
— Эта девочка дорога тебе?
Мне не хочется говорить с ним о Беатриче, и я перевожу разговор в другое русло.
— А тебе кто дорог?
— Мама.
— Когда ты это понял?
— Когда увидел её первый раз, на пароходе, в круизе, который родители подарили мне после окончания школы.
У неё была какая-то особая манера, улыбаясь, склонять голову, убирать длинные волосы с лица…
Папа словно мечтает, будто видит внутренним взором прошлое, похожее на начало романтического фильма, из тех, какие я терпеть не могу.
— А потом?
— Потом я подошёл и спросил: «Вы тоже путешествуете на этом пароходе, синьорина?» Лишь бы что-то спросить, понимая, что вопрос, по сути, бессмысленный, более того, просто глупый, поскольку я видел её впервые в жизни.
— И она?
— Улыбнулась, огляделась и, притворившись, будто кого-то ищет, ответила: «Похоже, это так»… и рассмеялась.
— А потом что было?
— Потом мы говорили, говорили, говорили.
— В твоё время вы только говорить и умели.
— Эй, малыш, что за неуважение к собственному отцу!
— И о чём же вы говорили?
— О звёздах.
— О звёздах? И она тебя слушала?
— Да, я тогда очень увлекался астрономией, купил первый свой телескоп, когда учился в лицее, и умел находить созвездия на небосводе. И рассказывал ей разные истории про звёзды. Той прохладной и ясной ночью они видны были с палубы без всякого телескопа. И в отличие от других девушек, она слушала и расспрашивала.
Он умолкает, словно закончилась первая часть его романтического фильма. И я возвращаю папу к действительности.
