Наталья Костина - Слишком личное
Пить меньше он не стал, обратно в цех его, может быть, и взяли бы – обложенный матом обидчивый начальник ушел на повышение, хороших токарей буквально отрывали с руками, – но возвращаться к станку Петр не торопился. Мало, что ли, он навкалывался? Да и кто будет, спрашивается, забирать Мишку из садика, ведь Ритке, блин, на работе как медом намазано!
По утрам он не спеша вставал, лениво брел в кухню, завтракал и выпивал первую бутылку пива. Потом включал телевизор, заваливался на диван и переходил к более серьезным напиткам.
Первый раз он прижег ее горящей сигаретой прямо через платье, в тот день, когда не смог найти в доме денег. Ткань расплавилась и впечаталась в кожу, Ритка шарахнулась к стене.
– Из-здеваться будешь надо мной, с-сука! – ухмыльнулся он, пьяно раскачиваясь перед ней на носках, наблюдая, как полощется в глазах жены неподдельный ужас, и поднося к ее волосам зажигалку. – Думаешь, т-тебе надо мной из-здеваться мож-жно, – продолжил он, поднося зажигалку все ближе и ближе. Она закричала и ударила его по руке. Тогда он повалил ее на пол и стал с наслаждением бить ногами куда попало, утверждая свое над ней превосходство. Мишке было три года.
* * *Он дежурил по городу, и сутки подходили уже к концу, когда поступил последний вызов, которого сегодня могло бы не быть. По крайней мере все на это надеялись.
– Вот черт, не спится кому-то… Всего ничего оставалось, и по домам, баиньки, – просипела дежурная следачка Сорокина, поднимаясь с составленных стульев и протирая глаза. – Ну, чего там еще?
– Баба какая-то. Говорит, что мужика своего завалила.
– А, бытовуха, она, родимая, – непонятно чему обрадовалась Сорокина. – Ладно, это мы щас, это мы быстренько, – приговаривала она, спускаясь к дежурному уазику.
Утро было волшебное, тихое, еще прохладное, воздух сладко тек в измученные неумеренным курением легкие. Рита Сорокина потерла отлежанный бок, потянулась и села в машину.
Доехали быстро, всего за каких-то десять минут, пропетляли по вдрызг разнесенным дворовым проездам и припарковались у старой пятиэтажки. Тут же, под липой, уже разложил свой товар хитрый деревенский мужичок – чтобы не платить рыночного сбора, привез свою свинину, творожок, молоко, сметану…
– Молочко-о-о, смэ-э-этанка! – голосил он на весь двор, и уже подтягивались постоянные покупатели, образовав возле мужичка небольшую очередь.
– Почем? – придвинулась и Сорокина, которая, кроме тяжелой лямки следователя, тянула еще и кухонные обязанности в большой семье. Услышав цену, она немедленно ткнула Лысенко в бок: – Давайте, дуйте в адрес, а я того… скупиться надо.
– Знаешь, Риточка, – сладко пропел дежурный врач, которому тоже хотелось дешевого сала и творога, – пока не прибудет следователь, эксперт и медик к своим обязанностям приступить не могут?
– Ну и что? – пожала плечами Сорокина. – Жмур что, убежит? Полежит еще минут десять. Игорь, тебе что, ничего не нужно?
– Вроде нет, – подумав, ответил Лысенко.
– Вот тогда и иди, посмотри, что там и как, – разрешила следователь. – Может, он живой еще, «скорую» тогда вызовешь…
Дверь в квартиру была не заперта. Он толкнул ее и вошел. Посередине кухни, залитой веселым светом летнего утра, лежал безнадежно мертвый мужик в синих трусах и белой майке. Впрочем, майка уже не была белой, потому что в печени у мужика торчал кухонный нож с деревянной ручкой. В углу, между стеной и окном, сидела неопределенного возраста женщина с окаменевшим лицом. Глаза у нее были большие, светло-карие.
* * *Потом она стала покупать ему сахар – мешками, а он быстро научился перерабатывать его на самогон. Талант не пропьешь, и умелыми руками Петр Погорелов изготовил такой аппарат, что самогон получался отменный, как слеза. Это было лучше, чем все время покупать ему пиво и оставлять деньги на водку. Можно было откладывать, чтобы приобрести подрастающему Мишке новую кровать, или курточку, или ботинки…
Бил он ее все так же часто, и она все так же терпеливо молчала – чтобы ребенок, не дай бог, не услышал… Пусть думает, что у него такие же родители, как у других. Дружные. Веселые. Любящие.
Любящей была в их семье только она – Мишка был для нее средоточием жизни, и она для него тем же. Зачем им двоим был нужен такой муж и отец, как Петр Погорелов, Рита почему-то не задумывалась, а Мишка был еще слишком мал, да и вообще не от мира сего. «Индиго» – так сказала однажды о ее ребенке та самая училка английского, которая теперь уже не за деньги учила его французскому и немецкому, удивляясь, как Мишка схватывал все, как говорится, с языка. Что такое это самое «индиго», Рита не уяснила, поняла только, что Мишку надо беречь. И еще то, что она для Мишки сделает все. Именно тогда она и стала откладывать деньги на Мишкину спецшколу.
Петр быстро освоил процесс перегонки и даже стал приторговывать домашней «огненной водой» – самогон у него действительно горел, что подтверждало высший класс производства. Эти деньги, впрочем, в семью не шли – несмотря на обилие алкоголя, они все равно пропивались с многочисленными приятелями, такими же хрониками, как и сам Петр Погорелов. Но своими заработками он постоянно попрекал жену:
– Стоять, сука… Куда пошла! Я вас кормлю! Тебя и крысеныша твоего…
Рита прислонялась к стене и закрывала глаза. Ну, пусть ударит. Главное, чтобы не ребенка…
Три недели назад она отправила Мишку на море, и Петр как с цепи сорвался – не засыпáл, как всегда, а дожидался ее с работы и цеплялся к ней почти каждый вечер, требуя внимания и уважения. Вчера он совсем озверел – схватил топорик, которым она разделывала мясо, и целенаправленно, садистски несколько раз ударил ее тыльной, рифленой стороной топора, предназначенной для отбивных, по нежной коже предплечья, по голени и бедру… Она стояла, вжавшись в угол, и боялась только одного – не выдержать, упасть: тогда бы он ударил ее топориком по спине, а спина невыносимо болела после сегодняшней смены; а завтра, в субботу, она хотела поехать по магазинам, купить Мишке к школе приличный костюмчик – с галстуком, с белой рубашечкой, чтобы не хуже, чем у других…
Она стояла, влипнув в стену, желая уйти еще глубже, раствориться в ней худым, жилистым, измученным телом, и слезы текли у нее из-под плотно сомкнутых век. Она знала, что не нужно открывать глаза, тогда мучение продлится дольше и все будет болеть так, что она не сможет заснуть. А ей нужно выспаться. Потому что на завтрашний выходной у нее были свои планы – это была ее единственная отдушина, когда она ездила что-то покупать для Мишки. Ей казалось тогда, что все хорошо, да и она сама себе казалась совершенно другой женщиной – у нее, у Риты Погореловой, все в жизни ладно, у нее замечательный муж и гениальный ребенок…
