Тимур Кибиров - Лада, или Радость

Иван Тимофеевич действительно в молодости был военным моряком, повоевать он, правда, так и не успел, несмотря на все мальчишеские попытки надурить военкома, но потом, уже после войны, отслужил верой и правдой четыре года на Черноморском флоте. Вот когда черноморский наш герой приехал на побывку и произвел у коммунских и колдуновских девчат, как в песне поется, переполох своим огромным, под два метра, ростом, лихой бескозыркой, лентами в якорях и грудью хоть и не в медалях, но в блестящих красивых значках, вот в то баснословное лето и случилась любовь у первого на две деревни парня и маленькой Шурки Богучаровой, привыкшей горделиво сдерживать слезы и не показывать вида, когда малолетние колдуновские остроумцы глумливо пели за ее спиной: “Моя лилипуточка, приди ко мне! Побудем минуточку наедине!”.

Почему Ваня-моряк выбрал не писаных и статных красавиц, а эту пигалицу, одному Богу известно, а у Него не очень-то об этом спросишь. Ясно одно —

Ни при чем наряды,Ни при чем фасон,Ни в одну девчонку,

кроме богучаровской крошечки-хаврошечки, он не влюбился. Завистливые, злые и бесстыдные языки тут же, конечно, пустили сплетню — мол, другие себя блюли и ничего морячку-ухарю не позволили, а Шурочка-дурочка оказалась давалкой, в тихом-то омуте…

“За своими получше следите, за моей нечего!” — обрывала тогда уже сильно хворая, но еще живая и строгая вдова Богучарова тех, кто осмеливался намекнуть ей на аморальное поведение дочери, а пьяного старика Тупицина (это не кличка, действительно такая настоящая фамилия), совсем уж распустившего свой поганый язык, она так огрела по хребту граблями, что он на следующий день не вышел на работу и долго грозился подать в суд за увечье.

Ну и сам старшина первой статьи пообещал повыдергивать ноги всем, кто будет бесчестить его маленькую возлюбленную, а проверять, сдержит ли Ваня свое слово, охотников не нашлось.

Более трогательной, нелепой и смешной пары, чем Ваня и Шура, мне трудно себе представить. Разве что Александр Сергеевич и Наталья Николаевна производили столь же странное впечатление, да и то вряд ли.

Когда по куртуазным правилам того времени Ваня набрасывал на худенькие Шурины плечи бушлат, его полы почти касались беленьких праздничных носочков на ногах Сашеньки, а когда он, преодолевая ожесточенное, но немного притворное сопротивление, прижимал ее к своей необъятной груди, девичья макушка оказывалась как раз напротив нижнего угла мерцающего в теплой мгле треугольника тельняшки.

В отличие от Пушкиных, любовь их была взаимной и верной.

Так что, когда через два года Ваня окончательно вернулся домой, Шура ему действительно охотно и не задумываясь отдалась, правда, уже после свадьбы.

А еще через два года родился младший Ваня, так что моя Александра Егоровна, почти как распутинская героиня — жена Ивана, мать Ивана. Правда, никого она никогда не убивала и убить бы не смогла, она ведь даже колорадских жуков жалела и истребляла неохотно, хотя доподлинно было известно от Любки Таганцевой, которой рассказал военный попутчик, когда ездила к сестре в Таганрог, что жуки эти — никакая не казнь египетская (на что намекала покойная ктиторша), а совсем наоборот — происки и диверсия американских поджигателей войны, которые под видом пасечников разводят этих прожорливых и неистребимых тварей в специальных ульях!

9. А.Е. Гогушина. Продолжение.

Суетен будешьТы, человек,Если забудешьКраткий свой век.Время проходит,Время летит,Время проводитВсе, что ни льстит.

Да что там убогая советская власть! Сама всевластная судьба (Гумберт Гумберт сказал бы — Мак-Фатум, Цветаева и Сафо посетовали бы на завистливых богов, мой православный дружок Хохол помянул бы аггелов Князя тьмы и, в сущности, был бы прав, но мы все-таки скажем просто — судьба) не могла долгие десятилетия разрушить маленькую и хрупкую гогушинскую идиллию, хотя неоднократно пыталась. Автор сам невольно поучаствовал в одной из таких попыток, явившись действующим лицом хорошо подготовленной, но так, слава Богу, и не состоявшейся трагедии.

Осенью далекого 197* года я, влекомый юношеской гиперсексуальностью, принимаемой и выдаваемой мною за роковую страсть, торопливо и опасливо шел по малоосвещенной сельской улице. Предметом моего тогдашнего блудного возбешения была учительница коммунской начальной школы, студентка заочного отделения нашего педа, Альбина А. Наша довольно случайная связь завязалась в общаге, где я проживал уже второй год и куда селили на время сессии заочников. Обусловлена она была, в первую очередь, неумеренным потреблением дешевых крепленых вин, а также Альбининым одиночеством (муж-однокурсник был призван в армию), ну и моим провинциальным запоздалым романтизмом. То, что Альбина была замужней дамой и на целых четыре года старше меня, оказалось достаточным основанием для превращения этой курносой и простодушной девочки в женщину-вамп — в моем убогом воображении, конечно. Приведу начало одного из стихотворений, посвященных А.А.:

Сегодня ты придешь, наверное,Ложь и отчаянье мое,Повеет древними поверьямиТвое упругое белье.

Упругостью Альбина действительно могла похвастаться, а вот никакой особой лживости в ней на самом деле не было (ну если не считать супружеской неверности, а кто ж ее, смехотворную, стал бы считать? Ведь любовь же все-таки! Вольна, как птица, законов всех она сильней etc). Что же касается отчаянья, то причины для него у меня имелись самые веские, но с Альбиной никак не связанные, — не сегодня-завтра многотерпеливый деканат должен был-таки турнуть меня из института за вопиющие прогулы и академическую задолженность. В общем, картину я являл собой, как писал Розанов по поводу собственного автопортрета, “не из прекрасных”, а прямо-таки, на мой теперешний взгляд, омерзительную. Да еще и кудри черные до плеч — бр-р-р!

Вот такое вот очкастое девятнадцалетнее существо и натолкнулось тем злополучным вечером на группу подвыпивших, но скучающих местных пацанов.

Закурить-то у меня, конечно же, нашлось, но это не надолго отложило неизбежную развязку.

Помните такой глумливый дворовый приемчик — хулиган сначала резко замахивается, а потом быстро протягивает ту же руку как бы для рукопожатия, мол, здорово, зёма? Такие трусишки, как я, с неизбежностью отскакивают и прикрывают лицо под хохот торжествующей шпаны. А в тот раз я не просто отскочил, я — ох-ох-ох, до сей поры стыдно, особенно от сознания того, что и нынче, не дай Бог, поступил бы так же — в общем, задал я самого постыдного и стремительного стрекача. Душа, ушедшая в пятки, придала моим ногам необыкновенную проворность.