Елена - Гоар Карлосовна Маркосян-Каспер

говорила, что болезнь эта неизлечима, собственно, это и не болезнь вовсе, а ее стойкое последствие, что ничего тут не поделаешь, надо смириться, разумнее всего найти общий язык с женой и взять ребенка, что приемные дети порой становятся милее родных, и много другой подобной ерунды, которую Алик почти и не слушал, в тот момент ему было не до приемных детей, да и вообще не до детей, как таковых, он еще не вышел из возраста, когда мужчины воспринимают ни с того, ни с сего сваливающееся на них визгливое, не дающее спать по ночам маленькое существо если не как досадную помеху, то как неизбежное зло, в лучшем случае, как вещественное подтверждение своих мужских способностей, и, рассеянно глядя на врачиху, он все составлял и составлял в уме обращенную к родителям фразу, которая все объяснит, но фраза никак не выстраивалась, выходило только начало – насчет дурацкой свинки, перенесенной в классе четвертом, не то пятом… помнишь, мама, как я болел свинкой?.. впрочем, нет, матери он ничего говорить не будет, скажет отцу, а тот пусть уже разбирается дальше, хорошо еще Елене ничего объяснять не надо, только показать справку… О том, что будет дальше, он в ту минуту не думал, не думала и Елена, как всякая нормальная женщина, она прониклась внезапной жалостью к несчастному ущербному супругу, и целый месяц была заботлива и предупредительна.

– А дальше? – спросит искушенный читатель. – Месяц, два, три – это хорошо, это понятно, ну а дальше?

– А дальше? – спросил Торгом, отодвигая пустую тарелку.

Елена, забежавшая после работы повидать родителей и удачно угодившая на вкуснейшую материнскую толму, воззрилась на отца удивленно.

– Я о твоем браке – пояснил Торгом, и Елену озарило, она вдруг и полностью осознала, что может обрести свободу (ну и выражение, будто брак – тюрьма… еще и «узы брака»… где узы, там и узники, удивительно, зачем вообще придумывать институт, избавление от которого пышно именуется «обрести свободу»?), обрести свободу на законном основании, не с нечленораздельным лепетом «не сошлись характерами», а с железобетонным аргументом, которого не посмеет оспаривать никто, если кто-то и вякнет что-нибудь, разрозненные голоса недовольных живо заглушит своим мощным мычанием священная корова продолжения рода, да что там, родители сами будут ее уговаривать не лишать их неотъемлемого права ласкать внуков… Слабенько, почти неощутимо кольнула совесть, но Елена немедленно и энергично отмела ее попреки, в конце концов, кто мог бы утверждать, что Алик обожает ее и умрет от тоски, буде она его покинет, да ничего подобного, напротив, обретя свободу, он получит шанс со временем обрести и любовь, по крайней мере, сможет жениться на какой-нибудь оставшейся по несходству характеров одной женщине с ребенком, которого усыновит или удочерит, нормального, здорового, полноценного ребенка, возможно, от людей с дурными характерами, но не плод торопливых утех какой-нибудь алкоголички, наркоманки или проститутки (Елена была твердо убеждена, что отдать собственное дитя в приют способна только женщина в высшей степени деградированная), подозрительного младенца с безнадежно неправильным геномом, способного когда-нибудь почувствовать в себе зов неведомых предков и пойти по их стопам, стать наркоманом, убить и ограбить приемных родителей или хотя бы умереть от врожденного сифилиса. Как Мопассан и однако, не как Мопассан, унаследовав болезнь, но не талант, трагедию, но не триумф… Усыновит или удочерит и таким образом станет отцом… Забегая вперед, сообщим, что так оно и случилось, через пару лет Алик женился на разведенной женщине и стал отцом ее двухлетней дочки, тогда как Елена…

Тогда как Елена уже всячески старалась утратить благоприобретенную свободу, но у нее ничего не выходило. Она недоучла одну особенность национальной психологии. Когда после развода она со всей своей мебелью и прочим антуражем перебралась обратно в родительскую квартиру, у нее было ощущение, что она вернулась в девичество, глядясь в зеркало, она с удовлетворением отмечала, что похорошела, и полагала, что соискателей руки и сердца ей долго ждать не придется. И однако она забыла о причудах священной коровы.

Напоминание оказалось болезненным. Прошло несколько месяцев после возвращения домой, и Елена свела знакомство с неким Арамом (тогда же ее осенило насчет роковой роли буквы «А» в ее судьбе, и в дальнейшем она приглядывалась с интересом, но и подозрением ко всяким Ашотам, Аршакам, Арменам, Артаваздам, Артаксерксам, Адамам, Аленам, Ахиллесам, Альмавивам и прочей нечисти, начинавшейся с первой буквы всех алфавитов), юношей, вне всякого сомнения, умным – ибо он был математиком, и талантливым – ибо обладал прекрасным нежным тенором и не изолированным (в музыкальном смысле, как то случилось с Елениным родным братом, наделенным голосом звучным, как иерихонская труба, и почти столь же разрушительным, поскольку господь бог забыл присовокупить к сему хотя бы приблизительное подобие слуха), не изолированным, а прекрасно сочетавшимся с другими компонентами музыкальной одаренности. Имелись у него и иные достоинства, и Елена отдала ему свое сердце, невзирая на невзрачный его вид и малый рост. Обнаружился нестандартный сердцеед у Елены на участке, в семействе, которое она часто пользовала, как врач, прибегая не менее двух раз в неделю по зову мамаши, женщины болезненной, капризной и разговорчивой. Надо сказать, что Елена уже с первого года работы с великим пылом отдавалась одной из составляющих врачевания, а именно, словотерапии, и с неусыпным вниманием слушала пациентов, утешала их и ободряла, почему и пропадала на вызовах целыми днями, проводя по часу у всякого, кому излить душу было некому, кроме участкового врача. Так и Арамова мать давным-давно изложила ей всю свою биографию разведенной женщины, вырастившей в одиночестве двух детей, давшей им образование и ожидавшей теперь плодов тяжких трудов своих, и когда однажды Елена столкнулась в дверях с Арамом, она уже знала всю его подноготную, от детских инфекций и школьных отметок до институтских подружек и всяческих хобби, главными из которых были пение и пешие походы к архитектурным памятникам. С пеших походов и пошло. С пеших походов и пения, которые, по чести говоря, трудно было отделить друг от друга, так как Арам обожал петь в церквях, не действующих, конечно, а пустующих, обезвреженных советской властью, очищенных от опиума для народа и предоставленных в распоряжение туристов. Разговорились в коридоре, речь, естественно, зашла об архитектуре – как уже упоминалось, в архитектуре разбирается каждый армянин, и Арам с Еленой не были исключением, выяснилось, что Елена ни разу не видела прелестную егвардскую церквушку, и Арам немедленно загорелся желанием восполнить пробел. За чем и последовала автобусно-пешая прогулка в Егвард. И иные прогулки в подобные места с проникновенным пением шараканов