Игрок (СИ) - Гейл Александра

— Держи, — говорит Горский, протягивая мне чемоданчик со всем необходимым. Не упрекает в бездействии, понимает, что зрелище для ординатора новое, и на осознание требуется время.

Обрушение началось с середины. Было похоже на взрыв — стекла на этаже брызнули в стороны, а потом сооружение начало падать. Это рассказала мне женщина, которая, как ни в чем не бывало, шла по улице и не успела убежать. Аскетичная прозаика двадцать первого века: решил дойти до магазина, и вдруг на тебя упал дом.

Пациенты в состоянии шока ведут себя по-разному: одни кричат, другие молчат, третьи болтают. Она из последних. И это к лучшему, потому что пока говорит она, могу молчать я. Например о том, что, скорее всего, ногу она потеряет.

Катастрофы напоминают справочник. Травмы от А до Я и что с ними делать. Сотрясения мозга, ушибы (в том числе внутренних органов), растяжения, вывихи, переломы всех видов и мастей… Но пока спасатели продолжают свои работы, мы занимаемся, в основном, теми, кто находился на периферии катастрофы. А затем подойдет черед следующей стадии раскопок: врачи против МЧС. Дело в том, что доктора никогда не бывают довольны скоростью работ. И никто не виноват. Это вечный конфликт в духе курица или яйцо: экстренное спасение жизней одних против угрозы сделать еще хуже другим — тем, кому не повезло оказаться на поверхности.

Себя я заставляю смотреть на вещи объективно. Есть такая настольная игра — башня. Мы с братьями часто в нее играли в детстве. Сдвинул не тот брус, и прощай. Тут все еще сложнее. Навредить может малейшее неосторожное движение. Уверена, Павла тоже это понимает, но составлять конкуренцию баньши (мифическое существо, истошным криком предвещающее смерть человека) ей это не мешает. Работа у нее такая — отстаивать права и перечить во благо. Но при всей правомерности призывов поспешить, приязни ее поведение не вызывает совершенно… по крайней мере еще часа четыре спустя, когда мне предоставляется возможность удостовериться, что скорость спасательных работ и впрямь невелика.

После того, как рабочие сняли верхушку обломков, они начали строить лазы в места, где гарантированно есть люди. И это затормозило разбор завала на порядок. А еще, что совершенно не вязалось, на мой взгляд, с идеей о человеколюбии, — в местах, где пострадавших оказывалось много, раскопки откладывались до лучших времен, потому что слишком велик был риск навредить одним, спасая других. Это знание заставляет пальцы сжиматься в кулаки. Но кроме крика ничего даже не предпримешь…

— Эй, мы делаем все возможное, — раздается голос спасателя, очевидно, заметившего мое взвинченное состояние.

Обернувшись, вижу молодого мужчину, который вместо того, чтобы, как он уверяет, работать на пределе, пьет чай. Я бы много могла ему сказать, но заставляю себя лишь молча завидовать. Из-за чая, конечно. Обычно не пью его — не люблю, но раскопки идут уже много часов, и одна мысль о горячей жидкости вызывает почти религиозный трепет.

— Возьмите, — говорит парень, улыбаясь и протягивая мне лакомство. — Хоть чуточку согреетесь.

Даже немножко стыдно за то, с какой жадностью вцепляюсь в чашку. Тепло обжигает, начинает колоть и выкручивать пальцы. Это ужасно больно. Но ничего прекраснее не существует во всем мире.

— Сколько мы здесь еще будем? — спрашиваю у парня.

— Долго, — без обиняков отвечает он. Правда — штука, на которую отваживается далеко не каждый, потому как хоть она и заслуживает уважения, утешает очень-очень редко.

Можно бесконечно подробно рассказывать о том, что творится в прекрасный солнечный денек в самом центре Петербурга, но, думаю, большинство людей именно так представляет ад. По истечении двенадцати часов, когда надежда найти выживших почти иссякла (хотя бы по причине переохлаждения), а руки медиков окоченели настолько, что шить не представляется возможным, почти все врачи уезжают, и на месте катастрофы остаются лишь две скорые, одна из которых принадлежит нашей больнице. Что ж, я более чем уверена, что вы уже догадались, кого Павла оставила мерзнуть ночью среди завалов разрушенного здания.

Медики, точно кучка перепуганных цыплят, жмутся друг к другу в попытке согреться, выдержать, дожить до момента, когда можно будет с чистой совестью выдохнуть, сказав «ура, этот день закончился». Навряд ли кто-то из нас представлял, что такое клятва Гиппократа, как она есть. Обветренная кожа жжется и чешется, пальцы засунуты подмышки, под куртки, а хлюпанье носом носит уже эпидемический характер.

— В машину залезайте. Мы позовем! — сжаливаются герои-спасатели.

— Этот день никогда не закончится, — вздыхает один из интернов, и хотя все остальные работают в этой области дольше и уже успели проникнуться важностью своей миссии, клянусь, с ним согласны.

Никогда еще я не была так близка к тому, чтобы позорно сбежать… даже в тот день, когда родители застукали нас с моим парнем полуголых в постели… Надо сказать, тогда я отделалась легким испугом и воспитательной беседой, а не обморожениями n-ной степени, но даже представить не могла, что однажды подумаю об этом, как о более приятном досуге.

Улыбаюсь воспоминаниям. Переднее сидение в машине — самое теплое, потому занимаем его по очереди. Когда наступает мое счастливое время, и я забираюсь в кабину, дверь внезапно открывается, и спасатель — тот самый, с которым мы разговаривали еще днем, — накидывает мне на плечи одеяло из личных запасов. Улыбаюсь ему.

— Какой, однако, ты ловкий, ковбой.

— Ну хоть кому-то надо быть ловким, — подмигивает он и захлопывает дверцу, не сказав больше ни слова.

Водитель скорой, ставший свидетелем этой сцены, весьма гаденько так усмехается, и вдруг заявляет:

— Хорошо быть красивой девчонкой, а, Елисеева? И все-то вокруг нее прыгают.

От этих слов так противно становится. Когда я окончила университет, у меня было отнюдь не одно предложение места работы, но я поставила на женщину-главврача. В смысле стажировка у Капранова имела больший вес, но Павла, как ни смешно, раз и навсегда склонила чашу весов. Оценили иронию? Знала, что сколько ни работай, все равно скажут, что хлопаньем глаз место выбила, а то и пожестче. Где-то далеко, на Западе, поговаривают, борьба с сексизмом идет полным ходом, но Россия, разумеется, об этом ни сном, ни духом. И дабы не травмировать своей половой принадлежностью тонкую душевную организацию водителя скорой, с которым периодически пересекаюсь по работе, возвращаюсь в кузов. Теперь, когда у меня есть одеяло, местечко под солнцем, тьфу, печкой другим врачам нужнее.

Последние часы мы по очереди выходим на холод только чтобы констатировать очередную смерть, но около двух ночи меня начинает ужасно клонить в сон, и я добровольно покидаю машину. Прогулка поможет. Сосуды сузятся, кровь разгонится, и тело придет в боевую готовность снова. Хотя бы на время. Подхожу к главному по спасательным работам.

— Жаль, что вам приходится здесь сидеть, и навряд ли мы найдем выживших, но ничего не поделаешь, — сообщают мне еще раньше, чем рот успеваю раскрыть.

— Я знаю, — отвечаю. — Вы уже на первом этаже?