Вера Кауи - Наследницы
Она была преисполнена самых добрых намерений, когда прочитала письма впервые: мысленно клялась, что оправдает надежды отца, что станет достойной любви, пронизывающей все строки этих писем. Слишком поздно она осознала, что после его кончины перестала любить себя, хуже — возненавидела себя за то, что считала своим падением. Теперь же, ощутив исходящее от Блэза Чандлера тепло и раскрывшись перед ним в их искреннем разговоре, она понимала, что женщина может почувствовать себя красивой, только если ее любят. Девочкой она не считала себя некрасивой и не обращала внимания на слова бабушки, даже однажды передала их отцу. Он посмотрел на нее серьезно и сказал: «Но для меня ты красавица, моя маленькая Кэт». Лишь позднее, когда он перестал быть рядом, когда никто уже не называл ее прелестной, она потеряла всякий интерес к своей внешности, носила только джинсы и майки и уверовала в жесткую оценку бабушки, как в истину Евангелия. Только пережив шок от первого чтения, она начала вглядываться в себя и терзаться мукой невосполнимой утраты, сознавая, что обязана исполнить завещанное, ибо отец оставил ей самое дорогое, что у него было. Почему-то она совершенно не расстраивалась при мысли, что Блэз Чандлер также знает содержание этих писем — это обстоятельство сближало их еще больше. Письма были сугубо личными, но она была уверена, что он все понял — иначе не отдал бы их ей.
Кейт с удивлением обнаружила, что радуется его осведомленности. Теперь она могла признаться в своих чувствах к нему, хотя понимала их безнадежность — это не имело значения, поскольку ее радовали сами эти чувства.
Ей казалось, что она умерла для любви, поскольку в душе ее ничто не шелохнулось в ответ на страсть Николаса Чивли и Лэрри Коула. Теперь она ясно видела, что может полюбить мужчину, но только настоящего. Ей не суждено его получить, и в этом ее расплата за то, что она отвергла любовь, которую никогда не теряла, хотя и пыталась уверить себя в обратном.
Ей следовало бы печалиться, однако грусти не было.
Напротив, она ощущала, что окончательно и бесповоротно освободилась от тоскливого чувства пустоты и утраты, так долго владевших ею. Письма отца, полные безыскусной и горячей любви, заставили ее вернуться к самой себе.
У нее стало радостно на сердце, и она не смогла отказаться от удовольствия перечитать их еще раз.
…В Нью-Йорке Доминик переодевалась в вечернее платье, когда в комнату внесли цветы. Подумав, что их прислал мужчина, который должен был заехать за ней через полчаса, она сняла крышку с коробки и, едва взглянув на ее содержимое, похолодела от ужаса. Крошечные, Кроваво-красные розы были сплетены так, что напоминали огнедышащего дракона. На маленькой белой карточке было написано: «8 вечера. Следующий понедельник». Это был сигнал. На какую-то секунду она ощутила такой жуткий страх, что потянулась к телефонной трубке. Надо позвонить Блэзу, во всем ему признаться, ринуться под его защиту. Он мог окружить ее магической, непроницаемой стеной, опираясь на мощь своей Корпорации. Нет, сказала она себе, опуская руку, не торопись. Узнай, что они хотят. Не показывай своей силы. Оставь Блэза на крайний случай; Возможно, мы сумеем договориться. Я не поехала в Гонконг, как они надеялись. И не сменила судовладельцев. А если они попытаются избавиться от меня…
Постепенно к ней возвращалась прежняя уверенность.
Да, хладнокровно подумала она, надо встретить их лицом к лицу. Взять их на пушку.
И она сняла трубку, чтобы отдать распоряжение секретарше: пусть закажет билет на рейс, которым она должна будет прибыть в Кай Так в ближайший понедельник днем.
Сидя в машине, увозившей ее из аэропорта, она рассеянно слушала подробный отчет своего секретаря-китайца о том, что произошло за время ее отсутствия, и мысленно составляла план предстоящей кампании.
Когда Чжао Ли вошел, как всегда, не доложив о себе — ибо слуги пропускали его либо в силу соответствующих инструкций, либо из-за таинственной связи, существующей между всеми китайцами, — она была готова к встрече и ждала его, облачившись в черный шелковый чонсам с разрезами на бедрах и высоким оранжевым воротником, который был усеян неограненными сапфирами и квадратиками бриллиантов. В ушах ее сверкали знаменитые сапфировые серьги.
Она чувствовала себя свежей после горячей ванны и массажа: опытные руки мастера сумели снять с нее напряжение, сделали ее тело гибким и податливым, а главное — вернули ей ясность мысли. Она долго занималась своим лицом, затем надушила виски и заставила горничную расчесать волосы до блеска — при помощи щетки, обернутой в тонкий шелк. И вот наконец, медленно поворачиваясь перед зеркалом, она увидела то, к чему стремилась, — идеальное совершенство, которое, в свою очередь, вознаградило ее полной уверенностью в себе. Красота всегда служила ей надежным щитом — сегодня вечером нельзя было допустить никакого сбоя.
После некоторого размышления она выбрала самую выгодную для себя позицию: когда появился Чжао Ли, она стояла у окна, где на фоне блестящей белой паутины занавесок ее черное платье и сверкающие драгоценности выглядели особенно эффектными — при виде подобной женщины у любого мужчины перехватило бы дыхание.
Ее труды не пропали даром, ибо темные, как терновая ягода, глаза Чжао Ли вдруг вспыхнули, и он сумел скрыть этот огонь лишь за глубоким поклоном. Она также склонила голову, ничем не выдав ненависти и страха, сжимавших ей грудь.
— Мадам…
— Чжао Ли…
— Как вы поживаете? — вежливо осведомился он.
— Прекрасно, благодарю вас. Не хотите ли выпить?
Как и всегда прежде, на столике их ожидала бутылка шампанского, а дополнял благостную картину дим-сум на традиционном каншийском блюде.
— Прошу вас…
Она показала на его любимое кресло из светлого лакированного бамбука с пухлыми подушками из бирюзового тайского шелка и, когда он сел, прошла мимо него со столь характерной для нее ленивой грацией — достаточно близко, чтобы в ноздри ему ударил опьяняющий аромат ее духов.
Доминик сама разлила шампанское, гордясь спокойными движениями своих рук и пальцев с длинными ногтями, сверкающими от недавно наложенного кроваво-красного лака.
— Итак, — иронически произнесла она, наслаждаясь вкусом холодного шампанского, — нам с вами необходимо кое-что обсудить.
— Вы ошибаетесь, мадам. Нам нет необходимости обсуждать что-либо.
Доминик улыбнулась. Эти стальные, без прищура, глаза, казалось, излучали силу.
— Напротив. Кое-что изменилось со времени вашего последнего… визита.
Она сделала паузу, словно бы намекая ему на то, что случилось во Франции, а затем перешла в решительное наступление:
