Томас Уайсман - Царь Голливуда
— Боже мой, какой удар вы мне нанесли! — неоднократно повторяла она. — Вы испортили мне жизнь!
Он извинился за то, что нанес ей такой удар, и был с ней нежен в оставшиеся дни медового месяца. Это не ее вина, что она не могла справиться с собой, решил он, в самом деле, ее не за что винить. Ему нужно только предусмотреть это на будущее.
Когда они вернулись в Голливуд, Александр пошел на осмотр к доктору, своему другу Эдгару Феллоузу, кому, как он знал, можно доверять и у которого были кое-какие познания в вопросах психиатрии. Александр объяснил, что он не хочет подвергать свою жену испытанию, с которым ей придется справляться, если у него возникнет один из таких приступов. Лучше бы, если какое-нибудь профессионально подготовленное лицо было рядом в такие минуты. В результате этой беседы было решено, что миссис Айрин Браун, работавшая сестрой-секретарем у доктора Феллоуза, сможет, как только доктор найдет ей замену, перейти на работу к Александру. Айрин была англичанкой, вдова средних лет. Она принимала жизнь такой, какова она есть. Александр несколько раз беседовал с ней, когда бывал на приемах у доктора Феллоуза, ему понравилось, как она не суетливо, без эмоций делала ему инъекции и чуточку властно обращалась с ним; он ей не внушал ни благоговения, ни страха. Официально он назначил ее личным секретарем. Она должна была жить в семье и быть членом семьи. Никто не должен был знать, что она так же опытная медсестра. И было оговорено, что она никогда никому не скажет об этом.
В первые месяцы брака Александр вполне наслаждался играми с Сьюзен, уверенный, что миссис Браун под рукой, если что-то случится. У него с Сьюзен были отдельные спальни, так как она считала, что намного сексуальнее ходить друг к другу, чем все время быть вместе. Сьюзен любила оставлять ему на кровати маленькие записочки, в которых говорилось, как сильно она тоскует по нему и где с ней встретиться. Сначала это было романтично, выбираться из дома и идти по следам, указанным в записке, и заниматься с ней любовью на земле, на хвое пинии, хотя все время была опасность, что кто-то из прислуги их обнаружит.
— Куда мы можем пойти? — вопрошала она, целиком погруженная в игру.
При четырнадцати спальнях в доме ему было неуютно на глазах у прислуги заниматься любовью.
— Давайте пойдем в заросли, — могла сказать Сьюзен.
Разумеется, на их участке никаких зарослей не было, существовала только аккуратно подстриженная живая изгородь, но слово "заросли" имело для нее особый эротический смысл, так же как другие слова, которыми она пользовалась как своего рода ритуальными песнопениями во время их игры в любовь. Она могла попросить войти в нее, но если он пытался это сделать, то оказывалось, что это было совсем не то, чего она хотела. Она играла в слово, она хотела о чем-нибудь просить, именно это ее возбуждало. Когда однажды она попросила сохранить ее трусики, потому что, если ее муж найдет их, он может сказать "Где это вы были?", Александр вдруг почувствовал, что их игры дошли до полного абсурда. "О! Вы такая добыча!" — говорила она, когда он ей сказал, что устал от таких игр. Единственным выходом было обернуть игру против нее. Когда она попросила встретиться с ней в лесу, он подсунул записку ей под дверь спальни: "Сегодня ночью не могу, сегодня моя жена может неожиданно вернуться домой!" Иногда это доставляло удовольствие, потому что давало ей возможность писать ему длинные эротические письма, говорящие, как сильно она по нему тоскует и как будет лежать без сна всю ночь, желая его, и дальше все в таком же духе.
* * *Со стороны их брак казался идеальным. Каждому, кто приходил в их дом, она нравилась. К огромному удивлению Александра, она была хорошей хозяйкой. Стефан Рейли дружески относился к ней и всегда радовался, когда его приглашали в дом. Человек, который проявил себя таким агрессивным в печати — а Генри Кейб был объектом его самых яростных нападок, — в частной жизни оказался исключительно воспитанным. Ему претили многие люди, которые приходили на званые обеды Сьюзен; его самый хлесткий роман "Манипуляторы" был написан как раз о таких людях, которые, как кукольники, дергают за ниточки марионеток, — так они управляют Америкой. Но если его просили объяснить, что заставляет его присутствовать в компании людей, которых он осуждал в своих книгах, он, улыбаясь, отвечал, что полисмен должен быть в обществе преступников, а миссионеры в обществе язычников. И если Христос не отказывался преломить хлеб с проститутками и ворами, то какое право имеет он быть более разборчивым. Это всегда вызывало сдавленный смешок. Каким-то образом, не смягчая своей точки зрения, Стефан мог говорить такие вещи в лицо, не вызывая обиды. Александр пришел к определенному выводу насчет Стефана: он был одинокий человек, которому трудно завести друзей, он еще не оправился от распада своего брака и в глубине души считает себя неудачником. Казалось, в нем все время идет какой-то сильный внутренний спор. На вопрос, почему он остался в Голливуде, Стефан отвечал со своей вымученной улыбкой:
— Боже мой! Вы задаете самые трудные вопросы. Почему я остаюсь? Отчасти оттого, что игнорировать кино в наш век — все равно что быть писателем и игнорировать печатную машину. Я не верю в искусство для немногих избранных знатоков, я не верю в возможности чистого искусства, и, исходя из этого, я не верю в возможности чего-нибудь "чистого". Что привлекает меня в кино — это немедленное воздействие на огромное количество людей, которого можно достичь через экран. Ну, а что касается других поводов, то когда я узнаю, что они известны…
Это была самая максимальная откровенность, которую он допускал. Такой ответ не удовлетворял Александра. Ему нужно было знать, как к нему, Александру, относится каждый человек, а Стефан был с ним всегда любезен, но он не может с уверенностью определить, как к нему относится Стефан: хорошо? Или рассматривает его как одного из "проституток и воров". Статьи, которые Стефан собирался писать, приехав в Голливуд, так никогда и не были написаны.
— Я оставался здесь слишком долго, — говорил он Александру. — Репортер обязан идти вниз, в глубину, это его профессиональный риск, так как он должен подняться и сказать, что он видел. Но если он остается внизу слишком долго, он может потерять надежду снова подняться и сказать, что видел.
Глава вторая
Солнце, проникающее через венецианские жалюзи, разбивалось о стеклянную крышку полукруглого письменного стола Льюиса Шолта, ослепляя Джанет Деррингер. Она отвернулась, и Шолт отрегулировал жалюзи, затенив комнату, чтобы панели из красного дерева в его кабинете чуть потемнели и обстановка стала более комфортабельной.
