Паскаль Лене - Последняя любовь Казановы

Благополучно оставив аббата на скамейке в саду переваривать обед, он мигом поднялся по лестнице и вошел в небольшие апартаменты, где все общество собиралось обычно в течение последних трех дней.

Полина была в музыкальном салоне. Увидев в дверях Казанову, она приветливо ему улыбнулась. Внезапно Джакомо почувствовал, что сейчас упадет в обморок от потрясения и ужаса: рядом с девушкой, сидя наискось на краю кресла и почти касаясь коленями пола, капитан де Дроги или, возможно, его двойник, кажется, предлагал ей вечную любовь. К тому же было очень похоже, что дело уже почти решено.

И как бы для того, чтобы составить пару этой нелепой фигуре и придать симметрию всей картине, с другой стороны от Полины, также у ее ног, Джакомо увидел сидящую на низенькой скамеечке Тонку. Она что-то вышивала по канве и была, по-видимому, так увлечена своим занятием, что даже не подняла на него глаз.

Все это казалось дурным сном, и, чтобы избавиться от ужасного видения, Джакомо не нашел иного выхода, кроме как исчезнуть самому. Он побежал к лестнице, будто за ним гнались призраки, и смог перевести дыхание, только оказавшись у себя и поспешно заперев дверь.

Мгновение он стоял, держась за дверную ручку, дрожа и задыхаясь, не уверенный, не привиделась ли ему эта картина, и одновременно знающий наверняка, что нет. Затем он рухнул в кресло и, сидя лицом к двери и словно следя за ней, попытался дать подобие объяснения тому, что сейчас увидел.

Итак, совершенно отвратительная картина, где Полина, Туанетта и капитан объединились в трио, объяснялась не иначе как вмешательством Провидения, указывающего, что он все еще не расплатился за ошибки, которые столь часто допускал его злой гений. Впрочем, столь скорое и неожиданное возвращение соперника взволновало его куда меньше, чем встреча Полины с Туанон. Не поторопилась ли эта маленькая пустоголовая нимфа довести до сведения Полины, что в свое время она пользовалась расположением Казановы? Из опыта он прекрасно знал, что женщины могут беседовать и отлично понимать друг друга без лишних слов, примерно так же, как часто верно судят о чем-либо по наитию.

До самого вечера Джакомо, напряженно раздумывая, просидел в своем кресле, похожий на статую. Он так и не принял никакого решения и размышлял лишь о том, как отправить так не вовремя объявившуюся крошку к ее папаше, в служившую им жильем лачугу, ютившуюся в самом конце парка. Но этот вопрос находился в ведении Шреттера, ненавидевшего библиотекаря и при каждом удобном случае норовившего досадить своему врагу.

Погруженный в неразрешимые проблемы, Казанова забыл распорядиться насчет ужина и, заметив наконец, что уже стемнело, подумал, что лучше ему вовсе не появляться и оставаться в своей комнате еще несколько дней, до самого отъезда мадам де Фонсколомб и ее прелестной камеристки.

Затем он медленно поднялся, чтобы зажечь свечи в подсвечнике, стоявшем на письменном столе. При этом Джакомо почувствовал, что те несколько шагов, которые он проделал до стола, почему-то придали ускорение его мыслям и вернули уму часть былой смекалки.

Во всяком случае, он наконец заметил два письма, лежавших на его сафьяновой папке для бумаг и, видимо, давно его поджидавших.

Этим вечером мадам де Фонсколомб распорядилась накрыть ужин в китайском салоне, примечательном своим изысканным оформлением с украшениями в виде различных завитушек, с бронзовыми часами, выполненными в виде пагоды, и двумя совершенно необычными комодами, один красного, другой черного лака.

Казанова извинился за длительное отсутствие, сославшись на несварение желудка, вызванное немецкой кухней, которой они злоупотребили вместе с аббатом Дюбуа.

– У вас и в самом деле очень бледный вид, – заметила Полина, – ваш приятель де Дроги даже подумывал, не сходить ли ему за врачом.

Глядя на ее оживленное лицо, Казанова понял, что красавица ничуть не обеспокоена причиной его недомогания, и даже хорошо о ней осведомлена. Думается, она от души посмеялась при виде его кислой мины, когда он увидел капитана. Но гораздо сильнее Казанову смущала другая мысль: вдруг проказница, познакомившись с Туанеттой, обнаружила для себя еще один повод повеселиться на его счет. Как могло случиться, что несчастная малышка оказалась рядом и при этом вела себя так естественно, словно находилась в услужении у резвой мадмуазель? Может быть, это очередная гадость, подстроенная мерзавцем Фолкиршером? Или Шреттером? Или кем-нибудь из прочих многочисленных врагов, находящихся в замке и не упускающих возможности при каждом удобном случае показать себя тем более непримиримыми и подлыми по отношению к нему, чем в более зависимом положении находились они сами?

Вслух он не задал ни одного из этих вопросов, прекрасно понимая, что ответы на них придут сами собой и он очень скоро их узнает, как, впрочем, и то, насколько сильно он упал в глазах своей предполагаемой возлюбленной. Между тем Полина с удовольствием поведала ему, что Вальдекский полк, к которому должен был присоединиться де Дроги, на несколько дней опаздывает, и теперь они будут иметь удовольствие видеть капитана довольно часто.

Услышав эту неприятную новость, шевалье де Сейналь сделал вид, будто вовсе не интересуется камеристкой мадам де Фонсколомб, и предпочел беседовать исключительно с ее хозяйкой или аббатом. Убежденный авантюрист, терявший когда-то за игрой в фараона или бириби по двадцать тысяч ливров за один присест и не без основания полагавший, что честь проигравшегося в дым человека заключается в том, чтобы сохранить маску полнейшего спокойствия на лице, он смог без особого труда изображать светского человека, внимательнейшего хозяина и очаровательного собеседника. В общем, к огромному удовольствию мадам де Фонсколомб, Джакомо сумел превратиться на короткое время в настоящего чичисбея.[8]

После ужина аббат Дюбуа, непременно желавший в очередной раз выиграть у старой дамы несколько дукатов, предложил всем составить партию в кадриль. Играли до полуночи. Во время игры шевалье сообщил, что получил письмо от княгини, матери графа Вальдштейна, где говорится, что она собирается остановиться в Дуксе перед возвращением в Берлин и просит мадам де Фонсколомб задержаться до ее приезда, желая познакомиться.

Следом Казанова рассказал и о другом письме, тоже пришедшем в тот день. Оно было от некой Евы, дочери отнюдь не Божьей, а всего лишь одного еврея по имени Жак Франк, основателя известной в свое время секты.

Эта Ева была необыкновенно, по-настоящему красива. Она утверждала, что скоро станет матерью нового мессии, и, глядя на нее, хотелось действительно в это верить. Казанова представил ее обществу как «знакомую», которая периодически наведывается в замок, чтобы обменяться с ним знаниями в области алхимии или по поводу трактовки некоторых неясных моментов в каббалистике. Судя по ее письму, отправленному из Лейпцига, ожидать ее следовало уже через два или три дня.