Сьюзен Келли - Насколько мы близки
Исповедуясь друг другу, мы делились историями об идиотских чудачествах, на которые толкает женщин скука летних лагерей, школ-интернатов, университетских клубов. О том, как не брили ноги, пока даже надевание носков не превращалось в пытку. Или о том, как соседка Рут по комнате соорудила себе шиньон из лобковых волос. О том, что в моде сексуально.
– Лакированные шпильки! – провозгласила Рут. – Без чулок.
– Платья без бретелек и голые плечи, -продолжила я.
– Стразы под бриллианты на синих джинсах, – добавила Рут и спохватилась: – Кто бы нас послушал! Мы для кого стараемся? Перебираем ведь исключительно женские сексуальные шмотки!
Нас связывали скоротечные попытки физического и интеллектуального самоусовершенствования. Уроки бриджа, на которых был поставлен крест после четырех занятий.
– Больше не могу, – сказала я Рут по дороге домой, после вечера, проведенного с шестью неофитами бриджа, языкастыми дамами. – Либо я сама говорю то, чего не хотела бы говорить, либо выслушиваю то, чего не хотела бы слышать.
– Я тоже пас, – кивнула Рут. – Каждый раз трушу, что останусь без козырей. К тому же я до времени превращусь в собственную мать.
Мы записались и на фитнес, соблазненные бесплатным присмотром за малышами не меньше, чем перспективой обрести тугие бедра. Но нас подавляла сама атмосфера спортзала: мрачная бесплодность шипящих и ухающих механизмов в сочетании с тяжелым дыханием мокрых от пота людей. Да и Рут, отвлекаясь на целую стену мерцающих телеэкранов, регулярно падала с «бегущей дорожки», чем вынуждала тренера мчаться через весь зал и проверять, не случился ли с ней инфаркт. Так что мы вернулись к своим прогулкам.
Скотти и Рид как-то скооперировались на День матери и преподнесли нам с Рут один подарок на двоих: консультацию с «экспертом по цвету», который пожаловал на дом, развернул рядом с нашими лицами простыни ватмана и хмуро выдал решение насчет тонов и оттенков, наиболее для нас лестных. Не один месяц, отправляясь по магазинам за нарядами, мы послушно носили в кошельках четки из крохотных цветных фишек, вроде образцов краски или пластика. Годы спустя это разноцветное колечко обнаружилось на дне ящика с нижним бельем, среди мятых бумажек, давно утративших запах, – пробников духов, которые мы с Рут использовали в качестве бесплатных саше. И я привязала колечко из фишек к банту подарка на сорокалетие Рут.
– Едва помню тот период жизни, – призналась я, качая головой. – Поверить не могу, что мы были настолько легкомысленны.
– Ты не права, Прил, – возразила Рут. – Легкомысленными мы никогда не были. – Она провела пальцем по яркой обертке и ленте в золотистую крапинку – баснословно дорогому дополнению к презенту. – Ты отдала свою драгоценность, – сказала она, вынимая открытку.
Я засмеялась: мы даже думали в унисон.
«С днем рождения! – было написано в открытке. – Я так тебя люблю, что рассталась с одним из своих подарков».
Я возвращаюсь к двери и вновь заглядываю в медную почтовую прорезь, словно там может прятаться какое-нибудь послание. Я жду. Я наблюдаю.
У особняка на другой стороне сквера пронырливые, зловещие щупальца кудзу китайского пошли приступом на когда-то безупречные кусты. Заклейменный публичной историей, дом Лоуренсов так и не нашел своего покупателя. Заклейменный лишь историей личной, дом Кэмпбеллов – нашел.
Новые владельцы воздвигли и новый забор, длиной до самой улицы и четко разделяющий наши дворы. Вернувшись с работы вчера вечером, Скотти нашел меня у свежевыкрашенного белоснежного забора и притянул к себе непривычно нежным жестом.
– Ничего, Прил, ничего. Как говорится, чем выше забор, тем лучше отношения с соседями. Верно?
Я безмолвно кивнула, смиряясь с очередной переменой в жизни. Скотти потерся колючей щекой о мой лоб, и в порыве прежней любви – юной, цельной, легкой любви – я обняла его в ответ.
Гипоппотамные туши землеройных машин временно приручены, утихомирены и пристроены на отдых у края двора, непонятно-грозные, как выброшенные на берег останки. Где-то под утрамбованным, выложенным ступенями красноземом, погребена дорожка, которую так яростно пробивала Рут, наш добровольный борец за права пешеходов. Дорожка опоздала; я вновь вижу, как мы с Рут трусим вслед за детскими велосипедами, вцепившись в воротники рубашек своих детей, задыхаясь и маневрируя между колючих бомбочек амбрового дерева. Памятные детали.
Я бросаю взгляд на вишню, деревце Рут, или то, что от него осталось. Оно несомненно погибнет: наши новые соседи безжалостно обкорнали его в надежде, что вишня стерпит землеройные работы. Поразительно, как наши поступки во благо людей зачастую их губят.
Рут была права в своих предсказаниях: наравне с нашими детьми и доходами, вишня росла и хорошела. Каждой весной дерево раскидывалось над нами кружевным, нежнейше-розовым зонтиком, и мы устраивали пикник под его ветвями в цвету – воздушном, как молочный коктейль. Даже когда подросшие дети прониклись презрением к этому ритуалу и отказались от него, мы с Рут сентиментально его поддерживали. Мы вытягивались на траве, поднимали вверх лица и ждали, когда едва заметный ветерок подарит нам беззвучный снегопад из лепестков.
В утренних новостях сообщили, что в Айдахо сегодня выпал снег. А по календарю уже наступила весна, тот самый месяц, когда исчезла Рут. Мне будет не хватать этой весной вишневого снегопада, как мне каждый день не хватает Рут.
Детали: мелкие, курьезные, банальные. Несерьезные, пустые, возвышенные – они все были важны, они составляли суть нашей дружбы.
И все же. Тем не менее. Размышляя обо всем, что нас связывало, я вижу теперь, что не задумалась об ответе на еще один вопрос, который задают друг другу специалисты, избитый, неотступный вопрос.
Чего хотят женщины?
Глава пятая
Итак, – сказала мне Рут на автобусной остановке сияющим золотым утром после Дня труда, – оправдания больше не принимаются. Ступайте домой и творите!
Мы ухмыльнулись друг другу как две идиотки. Бетти и Слоун пошли в первый класс, и вожделенное, абсолютное восьмичасовое одиночество каждый будний день таило для нас посулов не меньше, чем для ребенка – растянувшееся на месяц Рождество.
Рут сейчас в двух часовых поясах от меня, и утро еще только ждет ее, девственно нетронутое. Я думаю о Рут. Она знала о моей жажде писательства, знала о моей странной, глубокой потребности фиксировать, изображать, описывать.
Мысль о конечности всего живого, призрак смерти жалит людей на похоронах, в катастрофах, в болезни, при взгляде на взрослеющих детей. Ко мне же эта мысль приходит не дуновением, не шелестом, но хлестким, жгучим вихрем – в книжных магазинах. Ребенком я содрогалась от алчности перед полками с томами С. Льюиса, Лоры Инголс Уайлдер, Фрэнсис Бернетт [27] и даже детективов Нэнси Дрю. А сейчас ровные ряды глянцевых изданий одновременно соблазняют меня чтением и искушают взяться за перо. Жажда писательства граничит с паникой. И, получив несколько часов в день в свое распоряжение, я решила начать писать. Делиться мыслями и повествовать.
