Ирина Кисельгоф - Соль любви

– Желаешь выставить кандидатуру? – усмехнулась я.

– И что для этого надо? – Илья развернулся ко мне.

– Продемонстрировать экстраординарное свойство твоей натуры, свидетельствующее об исключительной способности к экстремальному выживанию и тем самым выделяющее тебя среди других претендентов.

– А поточнее?

– Все дело в павлинах. Они выжили среди хищников вопреки приметному хвосту. Короче, если человек прыгает с крыши высотки и не разбивается, значит, у него невероятные способности к выживанию и эксклюзивный генофонд. Попросту говоря, это выдающийся самец, – в заключение пояснила я.

– Павлиний хвост! – расхохотался Илья. – Тогда Федор Конюхов. Самец из самцов! Исходя из павлиньей теории, у него самое яркое оперение.

– Слопнулся? – вредно спросила я.

– Я похож на тупого?

Его ответ предполагал два варианта истолкования. Я замолчала и засмотрелась на желтопузых гаишников. Они вертели полосатыми пропеллерами, пропуская машины только по проспекту. Мы стояли на улице, а перед нашими глазами сплошным потоком неслись машины, автобусы и маршрутки, гудя и сигналя остальным неудачникам. Это была вызывающе громкая какофония превосходства.

Почему гаишники на улицах всегда худые, а в машинах толстые? У них тоже жесткий естественный отбор? Получается, выживает самый толстый?

Я вздрогнула от бешеного рева. Не просто вздрогнула, а подпрыгнула над сиденьем на метр! Взбесившаяся серая машина взревела, как больной слон, и рванула со скоростью света. Мы зигзагообразно промчались сквозь скопище движущихся машин по одной стороне проспекта. Проскочили по прямой через полупустой межбульварный квадрат. И снова зигзагом на другую сторону проспекта. Короче, мы прыгнули в неизвестность за спинами двух гаишников. Они нас даже не заметили!

Мы затормозили так же неожиданно, как и рванули. Через квартал от проспекта. Я открыла глаза и выдохнула.

– Тебе сколько лет? – спросила я.

– Двадцать шесть.

– Тогда почему ты такой тупой?

– Уже завтра я могу стать не тупым. Вот почему! Ясно? – он бросил на меня косой взгляд. Он порезал меня бритвой. Чуть-чуть. Я уже видела такой взгляд. В одном фильме[4]. Странный плюгавый мужик с больной коровой на приеме у человеческого врача. Ему не шла масть, не везло. Долго. Потому он сцеживал слюну плевками сквозь сжатые зубы. Он бросил на меня короткий косой взгляд, полный ненависти. Через плечо. И мне стало страшно. А сейчас нет. Наверное, я адаптировалась к косым взглядам.

– Поехали ко мне.

– Нет.

– Что ты ломаешься, как малолетка? Мы же с тобой уже спали.

– Вот именно. – Я вышла из машины.

– Больная! – крикнул он и рванул с места на бешеной серой машине.

Я пришла домой, легла на кровать и зарылась лицом в подушку. Мне было жаль себя, не пойму отчего. Так жаль, что я снова заплакала. Мне не следовало встречаться с прошлым. Оно на меня плохо действовало.

Я смотрела «Южный парк» ночами и временами хохотала. Только ничего особенного я в нем так и не нашла. Я решила, что на MTV жесточайшая цензура, стоящая на страже моей нравственности. Мне стало приятно. Я для них никто и звать меня никак, а они беспокоятся обо мне в поте лица. Странно чувствовать, что ты нужен кому-то, кто тебя не знает вовсе.

Я закрыла глаза и представила государство с белыми крылышками за спиной. Внутри меня ни с того ни с сего зазвучала песенка: «А бабочка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк»… И я захохотала как ненормальная. Государство махало белыми крылышками под звуки дурацкой песенки. Оно даже летало, как Миронов! Один взмах крылышка был равен одному бяку или шмыгу. Опупеть! Я визжала и каталась от смеха, как сумасшедшая. Отсмеявшись, я вытерла слезы и поняла, что дело совсем не в «Южном парке». Если бы против него не было кампании, я бы его не смотрела и мне бы не пришла в голову такая бредятина.

Ночами я смотрела «Южный парк», а днем делала кораблики из бумаги для печати формата А4. Свешивалась с чугунного парапета и бросала их вниз, в мутную реку живой протоплазмы с одной стороны моста. Потом перебегала на другую сторону, чтобы проверить. Кораблики сразу ложились набок, пассажиры тонули, а опустевшие суда плыли на боку к неведомому причалу. Я потопила целую кучу людей, пока не явился военный моряк. Он свесился с парапета недалеко от меня и смотрел, как я топлю белые кораблики.

– Корабли так не спускают на воду, – сказал он после того, как я потопила пятый кораблик.

– А как?

– Со стапелей.

– И где я возьму стапели?

Он достал из кармана катушку ниток, в них была вшпилена иголка.

– Дай сюда, – велел он.

Я дала ему белый кораблик. Он прошил парус ниткой и стал спускать на воду. Осторожно-осторожно разматывая катушку. Кораблик сел на воду и поплыл, как положено. А мы пошли за ним, держа его за нитку.

– Нитку отпускать нельзя, – объяснил моряк. – Потонет.

Я ему сразу поверила. Наверное, потому, что он был профессионалом. Мы дошли до моста-улицы, под который ныряла река.

– Все, – сказал моряк. – Приплыли.

– В смысле амба, пришли? – уточнила я.

Он рассмеялся. Кораблик хотел плыть дальше, а мы держали его за нитку.

– Давайте рискнем, – предложила я.

– Ну, – неуверенно сказал он. – Давай. Только скорее потонет, чем нет. Нитка утянет.

– Отпускайте! – велела я.

– Есть! – засмеялся он и отпустил.

Кораблик поплыл дальше под мост, как положено. Несмотря на нитку.

– Проверять не будем, – предложила я.

Он посмотрел на другую сторону моста-улицы. Через мчащиеся по ней машины, автобусы и маршрутки.

– Дойдет, – уверенно сказал он. – Раз сразу не потонул, значит, дойдет.

Мы прощались с моряком, он взял меня за руку.

– Я бы взял твой адрес, если бы не жена, – произнес он, блестя глазами.

– Зачем вам мой адрес?

– Ты похожа на русалку, – улыбнулся он. – Волосы длинные, от ветра развеваются. Взлетают и опадают как волна. И сверкают на солнце золотой сетью. Такая сеть до самого дна утянет, что и не выплывешь никогда. Только глаза у тебя синие.

– А какие глаза у настоящих русалок?

– Зеленые, – убежденно сказал моряк, повидавший на своем веку немало русалок.

Я ему сразу поверила, ведь он был настоящим флибустьером дальнего плавания.

Вечером я зашла к Гере, села на его стол и качнула ногой.

– Я красивая?

– Нормальная, – ответил он, глядя в экран монитора.

– Про красоту так не говорят, – объяснила я. – Она не бывает нормальной.

Он молчал, уставившись в свой монитор. Электронный вселенский бублик был для него важнее, чем живой человек. Я засунула голову между ним и компьютером.

– Мы с тобой не разговариваем уже неделю, – сказала я. – Совсем.