Шерли Грау - Стерегущие дом
— Такая уйма дел, папочка. У меня совсем нет приданого. Все получилось так неожиданно.
— И давно произошла эта неожиданность?
— За день до того, как я тебе написала. Ты, наверно, этого тоже не разобрал?
Уильям покачал головой.
— А как ты думаешь, можно мне съездить в Атланту за приданым? Тетя Энни, уж конечно, знает, что к чему.
Он только молча кивнул. И пошел за ней в дом, не стал звать слуг, сам внес ее единственный чемодан, впервые почувствовав себя старым, отяжелевшим, усталым. Та самая малютка, которую он нянчил на руках, — это она мочила ему колени, срыгивала на рубашку. Та и не та… Ноги его как будто вросли в землю. Крутые ободья ребер мешали дышать, одеревенели, как бочарная клепка. «Мне сорок восемь лет, — думал он, — а это уже старость».
Абигейл что-то говорила ему, он кивал головой, не слушал, просто соглашаясь.
Растут дети, эхом пронеслось у него в голове; он слышал это когда-то давно и ни разу не вспоминал с тех пор: «Наши дети взрослеют и теснят нас к могиле».
Уильям прошел в столовую и налил себе виски. Он глядел на светло-желтую влагу и думал про винокурню на болотах и про то, как собирался ее искать. А теперь, похоже, больше не хочет. Похоже, его уже не хватит на такое.
Он отхлебнул глоток и снова вышел на веранду. Сел в качалку, поставил виски на подлокотник. Поглядел через дорогу на свои поля, на свой лес за полями.
По крайней мере, думал он, земля — это прочно. Песчаная земля, такая знакомая, что начинаешь думать о ней, как о живой. Капризная, неподатливая, не слишком-то ласковая. Зато всегда та же, всегда одинаковая — для твоего отца, для тебя, для твоих детей. И это отрадно. Это уже утешение.
* * *Энни Хауленд Кемпбелл прислала из Атланты пространную, многословную телеграмму. Уильям подержал в руке желтый листок и заметил Руфусу Мэттьюсу — тот был не только станционным смотрителем, но и телеграфистом:
— Должно быть, стоила ей уйму денег…
Руфус кивнул.
— А раз так, — продолжал Уильям, — естественно было бы рассчитывать, что ты из нее выжмешь побольше толку.
— Я принял в точности, как передавали, — обиделся Руфус.
В послании было невразумительным все, кроме общего смысла: сестра в восторге и замужество одобряет.
Уильям вздохнул.
— Хоть можно представить себе, о чем речь, и то хорошо.
Морока с перепиской в последнее время, думал он. Даже с телеграммами. С тех пор как умерла жена, он не получал ни одной…
— Венчаться будут здесь? — спросил Руфус.
— Наверно, — сказал Уильям. — Ты лучше спрашивай у моей сестрицы и Абигейл.
Грегори Эдвард Мейсон приехал, как обещал, и по всем правилам переговорил с будущим тестем. Уильям был уклончив и любезен: ему не слишком пришелся по душе этот человек — высокий, тонкий, рыжеватый, с очень скверными зубами, — но он ничего не сказал, лишь отметил, что Мейсон с исключительной грацией и свободой держится в седле.
Все два дня, что Грег у них гостил, он беспрерывно катался верхом с Абигейл. Уильям наблюдал, как они проносятся мимо, — спокойное, уверенное изящество, подчеркнутое неумелой напряженностью спутницы.
И Уильям вспомнил еще кое-что. Девочкой Абигейл не любила лошадей; сколько раз он предлагал ей пони, она всегда отказывалась. Только прошлым летом ей захотелось ездить верхом. Значит, это оттуда же, откуда стихи вслух… Он тут вовсе ни при чем. Он даже начинал сомневаться, дал ли дочери вообще что-нибудь, кроме плоти и крови.
Уильям повез ее в Атланту покупать приданое, шить подвенечное платье. Абигейл пробыла там месяц. А Уильям на другой же день вернулся домой, несмотря на протестующие вопли сестры.
Этого одного дня с него было довольно. Города он не узнал. Какие-то отдельные приметы были смутно знакомы, но искажены новым обрамлением. Даже дом сестры — перекрашенный, перестроенный — стал иным, как и его хозяйка, постаревшая, обрюзгшая. В холле играли незнакомые дети — ее первые внучата. А зять, Хауленд Кемпбелл, с которым он не виделся десять лет! Уильяма передернуло. И всегда-то был толстяк, а теперь и вовсе оброс подушками мяса. Лицо заплыло жиром, как торт глазурью, еле глаза видны. Шея чудовищная, воротник скрыт под многоярусным подбородком. Когда он снимал пиджак, его длинный галстук свисал до половины выпяченного живота; брюки под этим полушарием облепляли его так плотно, что он был похож на куклу, каких на Рождество дети мастерят из яичной скорлупы и зовут Шалтай-Болтаями; Уильям встретил лишь подобие человека, который когда-то приходил к ним ухаживать за его сестрой.
И так все в этом городе. Следы сходства, которые только больше тебя путают. В тот единственный вечер он пошел искать дом, где женился, где жили родители его жены, а по соседству — ее сестра. Старики умерли, сестра переехала во Флориду, но он все-таки пошел. Он не смог найти дом. Не смог найти даже тот квартал. Можно было спросить, но он не спрашивал. Просто шагал по улицам и не узнавал их, искал то, что было когда-то. Целый вечер все ходил и искал — искал так долго, что даже пропустил ужин.
— Уилли, миленький, ты нас чуть не до смерти напугал, честное слово, — сказала Энни. — Давай-ка в одну минуту сделаю тебе яичницу.
— Нет, — сказал он. — Я устал. Пойду, пожалуй, сразу лягу.
— Да как же, Уилли… — начала она, но он попросту не стал слушать. На мягчайшей чужой кровати он крепко уснул, решив таким образом все мучительные вопросы. Выбор сделало его усталое тело. Он спал и видел путаные сны о том, что молодость прошла, об утраченном, о поисках без конца.
Проснулся он поздно. За столом его ждала только сестра.
— Вот, Энни, мы уже и немолоды. — Ему стало стыдно; так глупо прозвучали эти слова при трезвом свете утра.
— Уилли. — Она положила ему на рукав пухлую руку. — Это все свадьба первого ребенка. Ошарашит тебя, а родится первый внук, и все станет на место. Вот увидишь.
Он отстранил ее.
— Дело даже не столько в этом. Главное — куда все ушло? Как сквозь пальцы просочилось и исчезло, а я даже не заметил.
— Уилли, родненький, — сказала она, — ложись ты лучше опять в постель, выпей чайку. Я гляжу, ты вымотался вконец.
Он покачал головой.
— У меня куплен билет, да и потом, на мельнице дела. Сама знаешь, с этими жерновами никому не справиться, кроме меня.
— Уилли, ты себя в гроб вгоняешь.
Он поцеловал ее на прощанье, вдохнул ее старушечий запах, ужаснулся и почувствовал, как по спине под рубашкой прошел холодок. Он погладил по голове ее внучат, взял свой чемоданчик.
Где-то под ложечкой легонько тянуло вниз, словно присасывало к земле. Октябрьский день выдался очень жаркий, рубашка на Уильяме взмокла от пота, а ему все было как-то зябко. В поезде он раза два глотнул из фляги — она всегда была при нем, но это не слишком помогло. Он глотнул еще, и тогда его слегка отпустило.
