Криптонит - лебрин
Не говоря ни слова, я побросала вещи в сумку.
— Юдина, мы не договорили. Юдина, куда ты? Юдина, — властно, с нажимом произнёс он, но у меня такая пелена стояла в глазах и ушах, что я даже не слышала. Всё моё тело тряслось.
И выбежала из кабинета.
На улице был дождь. Секунду назад — солнце. А теперь дождь. И плевать.
Я упрямо пошла по улице.
И только тогда у меня из глаз брызнули слёзы — дурацкий дождь!
Через несколько минут или секунд (я потеряла счёт времени) сзади меня послышался автомобильный гудок, и возле меня остановилась дурацкая машина Александра Ильича.
— Юдина, залезай, хватит, — я слышала по его голосу, что он сильно раздражён, как минимум, но всё это тоже скрывалось под спокойным льдом, который всё же треснул. Всё же — хрустнул. Но я не просила его следовать за мной.
Всё пошло не так — и с ним, и со мной.
— Уберите от меня свою развалюху! — выкрикнула я, уже не сдерживаясь. Мне было настолько плевать.
— Личный водитель сегодня не приедет? — насмешливо спросил он, и губы его изогнулись. Я поверить не могла, что он упрекает меня в этом. — Садись, подвезу. Иначе заболеешь.
Будто ему не всё равно.
Наверное, боялся судебных разбирательств, если я покончу с собой.
— Я с вами никуда не сяду! — всё же остановилась я и повернулась к нему, чувствуя, как дождь стекает по лицу. Он с любопытством смотрел на меня, как на диковинную зверушку. — Меня в жизни так не оскорбляли! Подвозите тех, кому это действительно надо!
Он сканировал меня. А потом вдруг улыбнулся, впервые. Его улыбка так подходила его лицу — она была слегка хмурой и злой, но всё же
всё же она сделала что-то с моим пульсом. Остановила его.
— Я понял. Садись.
И я села на задние сиденья — дрожа, неловко, постоянно шмыгая носом. И уставилась в одну точку, пока он закрывал окна, по которым тут же стал барабанить дождь.
Почему всё так выходило? Столько случайностей. Столько не складывается.
— Что у тебя с лицом? — вдруг спросил он, пристально глядя на меня в зеркало заднего вида. Это единственный способ, когда он мог смотреть на меня пристально.
Подозреваю, лицо у меня покрылось красными пятнами.
— Аллергия на дождь, — буркнула я.
И он расхохотался.
О законе сохранения тепла, разрушенной субординации и карамельном латте
— Убери булку. Ты достаточно съела.
Я остановила руку с булкой на пути ко рту, чтобы вперить в Иру злой взгляд. Она выглядела так, словно была готова заранее обороняться. И голос её звучал заранее жёстко и холодно — так она говорила со своими подчинёнными. Во мне же поднималась алая волна яростного бунта.
— Если хочешь булку, необязательно вырывать у меня её изо рта, — фыркнула я.
— Миша сказал, ты немного… поправилась.
— Его проблемы, — огрызнулась я.
— Ты же не хочешь, чтобы он дал контракт Сюзанне? Она в последнее время в хорошей форме.
Я замерла и поражённо посмотрела на неё, думая, как я должна отреагировать.
Сюзанне? Этой… парнокопытной с именем английской куртизанки? Ира знала, как вывести меня из себя и ввести в игру. Я терпеть не могла, когда кто-то оказывался лучше меня.
И сейчас мачеха смотрела на меня со смешинками в глазах, зная, какую бурю во мне устроила. Ненавижу её!
— Ну и замечательно! — психанула я, вспрыгивая с места и выкидывая эту несчастную булку в мусорку. — Замечательно!
Сжав руки в кулаки и поджав челюсти, я вылетела пулей из кухни. Голос мачехи летел мне в спину:
— В студию сегодня в семь!
— Пошёл этот Миша нахрен! — не выдержала я.
Но теперь я просто не могла не вернуться. Во мне зрела такая же ярость, как когда я не могла понять тему по физике или математике — тогда я комкала листы, швырялась тетрадками в стену, но, сцепив зубы, продолжала грызть этот кактус.
Также я теперь с утра до ночи возилась с этой статьёй. Я специально выбрала самую сложную для меня тему — из ядерного раздела, и теперь страдала от своей глупости. Дедушка говорил, что только вызовы делают нас сильнее и рождают открытия. Статья должна была содержать много расчётов и химических формул, и каждый раз, как назло, я допускала миллион ошибок, мизерных, глупых (да и как их было не допустить, когда я исписывала миллион листов, которые валялись в хаосе, терялись, рвались с моими бешеными рыками), заливала листы слезами, начинала всё заново и мне стало сниться, что я сплю, и я, кажется, совсем перестала различать сон и реальность.
Порой я испуганно смотрела в стену, вспоминая его слова и испытывающий взгляд. И выпадала из реальности, начиная страдать лихорадкой и мечтая только спрятаться.
Мысль, что я могла быть в него влюблённой, — не вмещалась в мой мозг, он сразу же отвергал её, как антитела боролись с вирусом. Я действительно не верила в это, и то, что он это озвучил, как будто… окунуло меня в ушат грязи. Я несчастно смотрела на свои пальцы, ставшие тонкими, как соломинки, хотела больше никогда не видеть его, потому что это отвратительно, отвратительно, неправильно.
А потом снова злобно хваталась за учебник — потому что нет, я её напишу, сделаю это лучше всех, он меня не сломит, не отберёт у меня это. Мудак. Мудакмудакмудак.
Я не умела балансировать на канате, по которому меня нёс ветер. Мой страх был со знаком минус — это были отрицание и гнев. Мысль о собственной хрупкости пугала меня.
Во дворе меня встретил мой личный водитель — дядь Гена. Он возил меня с тех пор, как я научилась ходить, а до того — катал на спине. Я дёргала его за волосы, и он всегда мне говорил со смехом, что это я сделала ему проплешины. Он был такой худой в этом своём костюмчике-тройке, который висел на костлявом дядь Гене, как на вешалке. Но тогда мы не знали, что его медленно сжирает рак, и смеялись над ним.
У него была такая добрая, мальчишеская улыбка, что я даже подумать не могла, что он тоже может умереть, как все. Ему было шестьдесят лет, но мне казалось, что он проживёт ещё столько же.
Это была детская уверенность — пока я хочу, никто не умрёт.
— Ира
